Королеве Маргарите понадобилось восстановить чрезвычайно драгоценное жемчужное ожерелье, которым она очень дорожила, так как оно было подарком покойного ее супруга, короля Гумберта, и мне прислали приглашение приехать для восстановления жемчуга. Обо мне уже все знали и весть о способности моей распространилась повсюду. Меня полюбили при дворе. Уехать обратно в Испанию так мне и не удалось. В Риме оказалось много знатных дам, нуждающихся в моих услугах, золото катилось ко мне со всех сторон. Так как по отцу я принадлежу к старинной испанской фамилии, то со мной обращались, как с равной. Неожиданно появилось много желающих получить мою руку и сердце. Я долго колебалась…
Ее взгляд снова упал на меня.
— У меня еще не остыло сердце от прежнего… — тихо промолвила контесса, — но нужно было решиться; я выбрала из всех зол меньшее — вышла за теперешнего моего супруга, — чуть заметно насмешливый огонек загорался в ее темных глазах, — его сейчас нет на празднике, но вы его увидите и, вероятно, одобрите мой выбор. А теперь, давайте веселиться!
И мы, действительно, отдались в этот вечер веселью…
Долорес сдержала свое обещание, познакомила меня со своим супругом. Шутила ли она надо мной, что я одобрю ее выбор, или у нее была при этом какая-нибудь скрытая мысль, но, когда я посмотрел на графа Санаба, на эту длинную высохшую фигуру рано состарившегося человека, на его плешивый череп, на монокль в подслеповатом глазу, послушал его разговор, не выходящий из пределов благопристойных глупостей, — пожалуй, я отчасти одобрил ее выбор: принеся с собой прекрасное старинное имя, чудный родовой замок на юге Италии, полинявший герб которого был позолочен деньгами Долорес, зарабатывавшей очень много своим таинственным искусством, такой муж был для нее чрезвычайно удобен, а главное, он ни в чем не стеснял ее.
Я прожил в Неаполе весь сентябрь, а в начале октября графиня пригласила меня погостить к себе в замок. Там я провел время до начала декабря.
Я не буду ничего говорить о том как протекли эти дни, упомяну только, что они пробежал для меня незаметно. Я все время был, как во сне. Действительно, это был сон. Сам граф Санаба оставался в Риме, у него была при дворе какая- то должность. Я жил в замке только с одной графиней.
В одну из прогулок по роскошному парку, она мне неожиданно сказала:
— Знаете что, Базилио, я вам впоследствии сделаю подарок; если вы его не примете, то меня бесконечно оскорбите. Вспомните только, что это подарок от женщины, которая вас беззаветно полюбила с самой первой встречи.
— Разумеется, разве это можно спрашивать! Я и теперь готов для вас все сделать!
— Вы знаете Базилио, мне предсказала одна женщина в Неаполе, что я проживу недолго, — задумчиво продолжала Долорес.
— Неужели вы верите предсказаниям?
— Да, верю, я уже испытала одно из них: когда я была еще маленькой, у нас, в Севилье, прохожая цыганка по руке угадала всю мою будущность, всю удачу, которую я испытала в жизни… Теперь, когда я вспоминаю об этом, мне становится все ясным, так разве я могу не поверить и этому предсказанию?
Мы оба были так счастливы, что сейчас же воспоминание о мрачном предсказании было мною позабыто, не старалась вспоминать о нем и Долорес.
В конце ноября на несколько дней в замок приехал сам граф; его присутствие привлекло в замок соседей, состоялся сельский вечер, танцы. Долорес была одета в ярко-гранатовое бархатное платье, белые плечи ее красиво выделялись на мягком бархатном фоне.
Танцы, веселые фарандолы вылились из зал замка в сад, веселье продолжалось на воздухе. Но ноябрь давал себя чувствовать и здесь, на благодатном юге. В парке было сыро, холод пронизывал разгоряченные тела танцоров.
Я пробыл еще несколько дней у графа Санабы, но затем мы расстались, я поехал в Англию, а графская чета отправилась в Рим, так как там начинался зимний сезон. Придворные балы следовали один за другим, и римской знати непременно нужно было бывать на них.
Я не мог думать, что это свидание мое с Долорес было вторым и последним.
Прошло еще года три, я вернулся из моих странствий обратно в Россию и временно поселился в Петербурге, рассчитывая в скором времени перебраться сюда, в Крым, но обстоятельства все-таки продолжали держать меня в приневской столице. И вот, однажды, я помню, это было после обеда, в квартире моей раздался звонок. Горничная передала мне принесенный почтальоном пакет, довольно большой, и письмо, конверт которого был окаймлен траурной рамкой. Пакет был плотно набит чем-то и мягко перегибался. Я приказал девушке вскрыть его, а сам начал распечатывать письмо.
Горничная быстро исполнила мое приказание, взрезала ножницами марлевый пакет, откуда выскользнул на пол какой-то сверток. Она с любопытством подняла его, развернула восковую бумагу, в которую он был завернут, вскрикнула и вся затряслась. Я только приготовился читать письмо, кинул изумленный взгляд на прислугу и недовольно спросил:
— Что это такое, почему вы вскрикнули?
— Барин, там лежит…
Она не могла досказать, побледнела, продолжая трястись…
Я поднял сверток, развернул его и положил на стол. В нем был какой-то кусок белой, толстой, холодной кожи.
Изумленный такой посылкой, я схватил письмо, надеясь, что оно мне объяснит, в чем тут дело, и бегло пробежал его…
Вот что писали мне…
Василий Лазаревич, видимо волнуясь, достал из кармана пиджака письмо, попросил зажечь свечу и прочитал письмо:
Многоуважаемый господин Гуторин! Я исполняю желание умершей жены моей, до безумия любившей вас. Злой недуг подточил ее цветущее здоровье, она простудилась тогда в замке во время веселой фарандолы в саду и получила чахотку. За день до смерти она взяла с меня клятву, что я перешлю вам, на другой же день после ее смерти… кожу с ее плеч, которыми вы так любовались при вашем последнем посещении. Как ни странно, но я должен вам передать ее последнее желание: чтобы вы переплели в эту кожу экземпляр сочинений вашего любимого писателя.
Граф Эудженио Санаба.
— Письмо это написано по-итальянски, но я прочитал вам его по-русски.
Такой неожиданный конец заставил нас всех остолбенеть.
— И вы?.. Вы исполнили волю умершей? — нерешительно спросила Астафьева.
— Господа, пожалуйте закусить! — раздался из комнаты голос Агнии Лазаревны.
Мы поднялись с кресел и отправились в столовую. Здесь, на террасе, начиналась чувствоваться сырость, апрель сказывался. Наш хозяин на минуту прошел к себе в кабинет и сейчас же вернулся с небольшой книгой в руке. Подойдя к гостье, он протянул ей книгу. Это было сочинение Фламмариона: «Небо и Земля»[25]. Красивый белый переплет был предупредительно закрыт толстой бумагой. На нем было вытиснено золотыми буквами: «В воспоминание об умершей». Обрез книги был красный, усеянный золотыми звездами.
Юлия Павловна трепещущими руками боязливо взяла книгу, рассеянно глядя на хозяина.
— Я исполнил, как вы видите, последнюю волю графини Санаба…
Георгий Северцев-Полилов
КРОВАВЫЙ ЦВЕТОК
— Из моих воспоминаний об old merry England (старой, доброй Англии), где мне пришлось четверть века тому назад прожить несколько лет, мало что осталось в моей памяти.
Так ответил Максим Ермолаевич, крупный финансовый деятель, на просьбу немногочисленного кружка его друзей, расположившихся после обеда в его кабинете за кофе с ликерами, рассказать что-нибудь об его жизни в Великобритании.
— Неужели этот период времени совершенно улетучился из ваших воспоминаний? — шутливо-насмешливо заметил один из собеседников, жизнерадостный блондин, бухгалтер того кредитного учреждения, где был директором хозяин.
— Известный промежуток времени сглаживает те особенности, ту рельефность впечатления, которые могли обратить внимание тогда, впрочем….
25
…«Небо и Земля» — У Фламмариона нет книги с точно таким названием. Возможно, имеется в виду кн. Dans le ciel et sur la terre: Tableaux et harmonies («В небесах и на земле: Картины и гармонии», 1887), однако этот 420-страничный том не назовешь «небольшой книгой», или же действительно небольшая русская кн. В небесах и на земле: Очерки и рассказы (М., 1908).