И не может.
Иногда Лидии кажется, что банши в её голове сводит её с ума.
Иногда она ловит себя на том, что решительно шагает по улице. Адрес, неизвестно откуда знакомый ей, стучит строевым маршем, чужим голосом. Этот адрес вплавили ей в кости, вырезали по коже с изнанки. Она знает, куда идёт. И когда осознаёт это, тут же останавливается. Останавливается от ужаса. Обхватывает себя руками от ужаса. Начинает дрожать, потому что чаще всего это ночь, и она почти раздета. Босые ноги исколоты мусором улиц и исцарапаны асфальтом. Её сознание ведёт её к Питеру — от этого хочется схватить себя за горло и душить, пока оно не сдохнет. И, может быть тогда, Питер умрёт вместе с ним.
Иногда она просыпается в аду. Как сегодня.
Когда будто не проснулся, а досрочно умер. Обливаясь ледяным потом, забывая о том, что сердце может биться без её помощи, и она помогает ему — дышит, почти задыхается, пытаясь лёгкими стимулировать сокращения заходящейся мышцы. Пока не исчезают все эти люди вокруг постели. Пока вместо них не остаётся отравленная полудымка и шёпот голосов на самом краю сознания.
Это значит, что сегодня они больше не вернутся. И это не худший вариант.
Не худший.
Она повторяет это про себя, когда становится под прохладный душ. Смывает с себя пот и остатки сна. Дурацкого сна, от которого будет тошнить ещё несколько часов. Пытается смыть с себя кожу, но она лишь краснеет и жжёт. Жаль.
Говорят, что травмированные люди становятся сильнее. Говорят, что сильнее их делает то, что не убивает, даже ударив со всего маху. Даже если прямо в голову или в сердце. Врут.
Лидия не чувствует себя травмированной.
Ей кажется, что если она посмотрит в зеркало, она увидит дыру посреди своего лба. И стены ванной комнаты, заляпанные кровью. И железный глок в собственной руке. Иногда она это и видит, когда смотрит в зеркало.
Иногда ей кажется, что банши в её голове уже свела её с ума. А иногда — что это сделал Питер Хейл.
— Мартин?
Голос Джексона можно было бы назвать обеспокоенным, но это всего-лишь помехи в трубке. Помехи вперемежку с долбёжкой музыкальных басов по ту сторону сотового. Какой-нибудь из новейших айфонов, или что-то типа этого, чёрная зависть местных тусовщиков, которым до Уиттмора ещё расти и расти. А потом ещё расти. И ещё.
— Мартин, это ты?
— Привет.
Голос Лидии слегка хриплый — она слышит это, благодаря громкому эхо динамика. Так бывает, когда звонишь в другой город. Или на другой материк.
Так бывает, когда звонишь человеку, который когда-то был тебе дорог.
— Сейчас, повиси, — кричит Джексон, стараясь переорать музыку. — Ты ждёшь? Всё нормально, жди, я не слышу. Всё ещё не слышу, сейчас… хэй, Лео. Отнеси это за наш столик, а я сейчас… я сказал, я сейчас вернусь! Привет, Клео, отлично выглядишь. Нет, не один, я подойду немного позже. Да. Да, мы вон за тем столиком. Скоро буду. Хорошо, Мартин, ты ещё здесь?
Музыка резко становится приглушённой, словно кто-то захлопнул звуконепроницаемый шлюз. Только басы, будто издалека. Лидия прикрывает глаза, наклоняет голову и касается горячим виском железной цепи качели на которой сидит, слегка отталкиваясь ногой от земли.
— Не устаёшь развлекаться?
— И тебе привет.
— Почему тебе до сих пор не платят деньги за твои бесконечные тусовки?
— Сложно расставаться со своей медалькой королевы вечеринок? Для меня это как сходить на работу, только больше дорогой выпивки, дорогих машин, дорогих девушек, — она почти видит его усмешку, от которой когда-то у неё заходилось сердце. — Больше всего.
Больше Джексона Уиттмора во всей этой дребедени.
Она так хорошо знает этого засранца. Она когда-то собственноручно замкнула на нём свой маленький мир.
А он нашёл из него лазейку. Единственный, кто искал.
— Что случилось? — спрашивает Джексон после недолгой тишины. — Или опять просто помолчим?
Он слегка запыхался, и, кажется, слегка пьян. Так уж повелось — если они созваниваются, это значит что кто-то из них либо ошибся номером, либо догорает в пьяном угаре. Они проговаривают всё до последнего бакса на счёте, а потом долго молчат в мёртвый микрофон после сорвавшегося звонка. И не перезванивают, чтобы попрощаться.
У Лидии на счету примерно два доллара и восемьдесят центов. Этого хватит на пару минут разговора с Лондоном. Или молчания с ним же.
— Было бы просто прекрасно, если бы кто-нибудь объяснил мне самой, что происходит.