И становились понятны те маленькие чудеса, которые происходили со мной, сколько я себя помнила: цветы, распускавшиеся под моими ладонями, шелестящие длинные травы, скрывавшие меня, если я того хотела, бесчисленное количество живых существ, всегда готовых прийти ко мне на помощь, и сам Великий Лес — мой отец, хранитель и защитник.
Я, как ни странно, продолжала жить в городе. Окружавшие меня люди делали вид, что ничего не происходит, пребывая в своих рутинных проблемах, думая только о деньгах, кастрюлях и болезнях. Иногда кто-то выводил мелом на заборе напротив моего окна что-нибудь вроде: «Динка — дикая собака!», но крапива вырастала в одночасье, закрывая надпись, а потом ещё и зацветала легкомысленными желто-белыми цветами, приманивая мотыльков и делая этот самый забор похожим на длинную ситцевую занавеску.
Чем я мешала?.. Не знаю. Те, кому я помогала, леча травами и пением, сначала плакали и готовы были руки целовать, а потом отчуждались, прятали глаза и натянуто улыбались. Вот и дед Никодим, старый дворник, заботившийся обо мне после «смерти» бабушки, сутулился при встрече и хмурил брови. А вчера пришел и долго сидел во дворе, задумчиво теребя седую бороду, вздыхая и качая головой. Так и ушёл, астматически прижимая к груди руку в незавершённом отвращающем жесте, ничего не сказав. Чужая, и ему чужая…
— Смотрите, смотрите, опять перед её окном танцуют лазоревые бабочки. Сколько их, сколько, наверное, целая сотня!.. Зачарованные они, что ли?..
— А вы видели старую яблоню, ту, в которую ударила молния? Знаете, она вся в цвету, и какой аромат, боже, какой аромат!.. Кажется, наша улица вдруг стала садом!
— У дворовой собачонки — резиновая она или как? — опять щенки. Только теперь их двадцать, и один полосатый…
— А в соседнем районе три коровы подохли — может, кто отравил?..
Меня это не касалось, не липло. Я словно видела себя со стороны, как летящее мимо облако… Пусть говорят. Я знала — им так легче. Но однажды прибежал Васька, взъерошенный, злой, долго топтался на пороге и вдруг перестал быть тем, кого я любила и берегла. Зря это было, зря. А бабушка мне говорила… Странное человеческое чувство всколыхнулось во мне, сжимая горло и перехватывая дыхание. Обеспокоено зашумели деревья во дворе, откликаясь на мою боль. Я будто вернулась в свою прежнюю, некогда беззаботную жизнь и поняла, что она не исчезла, не стёрлась, она есть как и прежде, но где-то там, неведомо где, а здесь… Я вздрогнула, пытаясь разглядеть в знакомом лице хоть отблеск того света, который так притягивал меня раньше… Пусто и зябко. Рослый рыжий парень кричал — почему мне? — бессмысленные обвинения. Как в день смерти бабушки я опять ничего не слышала, только видела, как корчится его рот, выталкивая наружу слова — горькие сгустки, шлепавшиеся на пол и растекавшиеся грязью. Что-то про то, что я мешаю ему нормально (как все!.. как все?..) жениться, что я, лесная ведьмачка, его околдовала, что чудес на свете не бывает, что теперь всё-всё-всё потеряно, потому что жить так дальше и больше он не в силах, и что лучше б я его в том клятом лесу и не находила — никогда!.. Никогда… Никогда…
Никогда.
«Враз обе рученьки разжал… Жизнь выпала копейкой ржавою…», — услужливо прошептал мне кто-то на ухо давно забытые строки. Васька, милый, родной Васька, единственный друг, пусть такой сумбурный и непредсказуемый, и ты теперь не со мной… «Исчезни!!!» — прокричал он в довершение, одним своим словом припечатывая приговор.
Вот и конец. Одна.
Я подняла глаза и вдруг увидела за его плечом, в полуоткрытую дверь, нет, гораздо дальше, за ней — в лестничном окне — голубую кромку Леса, такую завершённую и исчерпывающе чистую, каким может быть движение к горизонту. И я хотела найти в нём опору, но оно затягивало меня, звало, и я почувствовала, что свободна, ибо уход мой из этого мира отнюдь не подводил черту и не означал отречения и отверженности. Моя задача была выполнена, роль сыграна, предназначение свершилось полностью и бесповоротно. Мне просто было пора в дорогу.