Он не был готов принять ее в свой круг тогда. И дело даже не в том, что он ее презирал или считал во всем виновной, поначалу даже в смерти отца виновной. И не в том, что она была девочкой с улицы без определенного прошлого, со своими "тараканами". Это уже потом стало значить для него слишком много, а тогда он и не задумывался, что она собой представляет, как человек. Он почти не помнил ее лица, только какие-то расплывчатые, завуалированные образы, спрятанные за каймой юношеских эмоций.
Все смешалось в нем тогда. И разрывающая на части боль потери, и разъедающая обида, и даже слезы, которые он осмелился так опрометчиво ей показать!
И он понял, что не в силах будет вынести ее присутствие рядом с собой. Он не выдержит, он сломается.
Раньше его рядом с ней удерживал отец, его к ней любовь, его о ней забота, а когда его не стало...
Это было концом всего. Почти конца. Почти всего. На самом деле это было лишь началом. Как жаль, что осознал он это уже спустя годы.
Сейчас, сидя в глубоком отцовском кресле и вдыхая аромат его одеколона, который, конечно же, не мог сохраниться в воздухе, а намертво впечатался в память, ему казалось, что судьба просто решила посмеяться над ним. И не сейчас, а именно тогда, четыре года назад, сделав его опекуном этой девчонки и разлучив с нею на многие годы лишь затем, чтобы сейчас вновь вернуть все на круги своя.
Чтобы заставить его заплатить по счетам. Вернуть свой долг отцу. И исполнить его последнюю волю.
Распахнув глаза, Антон впился взглядом в пространство. За окном уже стало темнеть, покрывая город в полумрак весенних сумерек. В стоящих по соседству высотках стали зажигаться огни.
Он не мог проигнорировать волю отца теперь, когда осознал, как много это для того значило. Не мог вновь сбежать, оставив ее одну. Сейчас - не мог. Потому что сейчас у него не было причин на это бегство. Оно непременно превратилось бы в проявление слабости и трусости, даже подлости. Причем не только по отношению к ней, этой напыщенной и вызывающей девчонки, но, в первую очередь, по отношению к отцу и памяти о нем. Предать его он не мог. Еще раз - не мог. Сейчас, сидя в его кабинете, наполненном знакомыми до боли ароматами родного человека, Антон осознал это наиболее остро.
Он не оставит ее, он о ней позаботится. До ее совершеннолетия, как и просил отец. А потом...
Антон задумчиво уставился в окно, на исполосованные дождевыми струями стекла, на бушевавшую на улице непогоду, на то, как вместе со стекавшими по стеклу каплями, медленно утекала в небытие и его прежняя жизнь.
Все изменилось. В один миг. Просто так, необдуманно, неожиданно, резко и стремительно. Как-то так... незаметно ворвалось в его жизнь потоком свежего воздуха, от которого можно было задохнуться. Он почти ощущал эту потребность - дышать полной грудью, а не задыхаться от недостатка кислорода. Как-то неприятно было, непривычно, неловко от ощущения, что все изменилось. И одновременно стало вдруг по-прежнему, по-старому, как раньше... Когда еще отец был жив.
Как ни странно, но именно здесь Антон чувствовал себя... своим. Здесь даже дышалось иначе, чем в его новой, недавно купленной шикарной квартире в элитном районе столицы.
Здесь был дом. И этим все было сказано.
Наверное, только оказавшись в кабинете отца, четыре года спустя после того, как был здесь в последний раз, со дня памятного разговора с Дашей, Антон понял, как ему не хватало именно этой атмосферы. Этого воздуха, живости и успокоения, которые окутывали, словно вуалью, и щемящей тупой боли в груди от потери любимого человека. Все чувства безысходности, потерянности и отчуждения нахлынули на него потоком горячего воздуха, срывая дыхание.
Сжатые в кулаки ладони вновь разжались и забарабанили по столешнице нетерпеливо и монотонно.
Он не отступится. Ни за что не сдастся на этот раз. Четыре года не должны были пройти для него даром. Он вырос. Поборол свой эгоизм. Не простил, нет, но забыл... Старался забыть боль все эти годы.
Он примет свою жизнь такой, какая она есть. Примет, смирится, выполнит то, что от него требуют, чего ждут. А потом... после этого... Он сможет вдохнуть полной грудью, освобожденный от слова, данного отцу.
Но выполнить намеченное порой оказывается не так и легко, как кажется, особенно, если в исполнении твоих планов замешаны другие люди, а не только ты один. И хотя Антон прекрасно осознавал, что будет несладко, все же не ожидал насколько все плохо.
Вечером того же дня, который он решил провести в квартире отца, они столкнулись с Дашей в дверях отцовского кабинета, и мужчина понял, насколько все исказилось и сломалось между ними.
Едва он вышел, она, заметив его, стремительно отскочила, тут же вызывающе вздернув подбородок.
Опять вызов, опять этот блеск в глазах, опять он едва сдерживается, чтобы не ответить ей тем же.
- Чего-то хотела? - сухо проговорил он, сглотнув язву и застыв в дверях, не позволяя ей пройти.
Ему показалось, что она его ничуть не испугалась. Так оно и было. Гордая воинственная амазонка.
- Хотела, - заявила девушка. - Но уж точно не увидеть тебя здесь, - ее слова словно резали ножами, и он удивился, что его это задевает. - Я думала, ты уже ушел, уехал к себе. Где ты там живешь..?
Антон знал, что ее мало интересует то, где именно он живет, она просто издевалась, но ответил:
- На Кутузовском, - и лишь плотнее налег на дверь кабинета отца, словно защищая свою территорию.
Она проследила за его движением с кислой миной на лице, поджав губы и никак не прореагировав на его замечание. Молчала. Он тоже не знал, что сказать, а потому просто рассматривал ее, пока она находилась так близко. Всего мгновение. До тех пор, пока Даша, словно почувствовав его оценивающий взгляд, не отшатнулась и не насупилась.
- И когда поедешь к себе? - после непродолжительного молчания осведомилась она, нервно постукивая носком тапочки. Волнуется? - Скоро? - скрестив руки на груди, нагло заявила: - Поверь, я уже большая девочка, и прекрасно смогу позаботиться о себе и без твоей... хм... помощи.
Ой, как же ему не понравился ее сарказм! Слишком явным, очевидным, откровенным он был.
Антон сделал быстрый шаг вперед, оказываясь к ней вплотную.
- Это мой дом, - зашипел он ей в лицо, желая спугнуть ее, но девочка не отступила от него ни на шаг.
- Я помню, - коротко и мнимо равнодушно бросила она. - Не поверишь, но в течение целых четырех лет мне только и делали, как напоминали о том, что я живу здесь лишь с твоего позволения! - ее глаза сощурились, блеснув жестким светом, а губы сжались. - Но благодарить тебя за подобную милость у меня, прости, совсем нет желания!
Сердце забилось в груди как-то неровно и рвано, а в горле встал острый ком.
- Отчего же? - нахмурившись, поинтересовался Антон, отступая назад. - Могла хотя бы попробовать.
Даша смерила его долгим, пронизывающим насквозь взглядом ядовито-черных глаз-рентгенов. И Антон едва не поперхнулся, ощутив внутри ледяной холод ее брезгливости.
- Я бы с радостью, - язвительно выдохнула Даша сквозь зубы, - но ты, позволь мне напомнить, запретил высказывать свои просьбы и желания лично тебе, свалив все на Маргариту Львовну.
Стрела попала точно в цель, уколов кончики его обнаженной души ядом правды, и он не услышал последующих слов Даши, сказанных жестким, обиженным шепотом.
- А через нее я бы не попросила у тебя и на хлеб.
Антон стиснул зубы, завороженно глядя на ее бледное лицо с покрасневшими от негодования щеками.
- Зато сейчас тебе представился шанс сделать это лично, - выдавил он из себя. - Попробуй.