Соснин не ошибался. Внутри у Туси все возмущенно кричало:
«Зачем привезли вы сюда эту женщину? Как мне с ней говорить? И о чем? Без нее было лучше — светлее и радостнее.
Она и есть супруга его, жена человека, художника, о таланте которого пишут в газетах, журналах, говорят по радио и телевидению? — раздраженно думала Туся. — Господи! Толстая, рыхлая».
Туся впервые испытала незнакомое ей до сих пор чувство ревности, впервые она сравнивала себя с другой женщиной, и впервые в ней так остро, будто ожог, вспыхнуло эгоистическое желание быть в этом сравнении выше, умнее, значительней той, с кем она рядом себя поставила… Только на миг Туся испытала что-то похожее на испуг, на раскаяние (имеет ли она право так судить о взрослой, замужней женщине, родившей, как Туся знала, двоих детей).
«За целый вечер ни одного умного слова! Какая радость ему жить с такой женщиной, которая только и знает, что пьет вино большими бокалами, рот набивает едой и хохочет, хохочет без всякой причины, да вдобавок еще куражится, толкает мужа под локоть — его, Сергея Александровича, такого степенного, умного! А он терпеливо сносит… Как он воспитан, как деликатен! Ему надоели ссоры, капризы ее. Он ищет и хочет покоя, других отношений и… другой женщины». Эти мысли Тусю не испугали. Она продолжала думать: «Где находят хорошие мужчины себе таких жен? Где выбирают их, на каких площадях, бульварах, в каких городах и весях?.. Но ведь возможно, что и она была когда-то другой».
Туся нахмурилась.
Афродита Корнеевна, как всегда, много пила, и супруг осторожно, с подчеркнутым тактом, отодвинул от нее бокал. Но она так запротестовала, что Сергей Александрович нахмуренно отстранился и, наклонившись к Тусе, стал говорить ей о прекрасных, таинственных сумерках, что синели, сгущаясь, уже за окном. И Туся оживилась, просияла.
Сергей Александрович принял от Туси салфетку, с улыбкой кивнул благодарно. Афродите Корнеевне, наблюдавшей за ними, вдруг почудилось, что ее супруг оказался в доме, где эта девочка, не случайно. Черная от туши слеза покатилась по гневно горевшей щеке. На нее было страшно смотреть…
«Вон оно что?! Интимчик завел под кедрами! Все ходишь по дому, насвистываешь: «Как хорошо поют дрозды», а думать надо — «дроздихи»! Я догадывалась! Я этого ожидала давно!»
И вслед за истерикой она выплеснула из бокала вино в лицо мужа…
Афродиту Корнеевну утащили. Она билась, выкрикивала такие слова, что Туся и Фелисата Григорьевна выскочили из комнаты вон…
Автоном Панфилыч, удивленный всем этим до крайности, шапку схватил и хотел уже бежать за «скорой», но Соснин остановил его:
«Обычная история — перепила. А нервы — ни к черту! Я сейчас сам попробую взять такси… Извините, пожалуйста. Так неприятно вышло…»
Пшенкин морщил узенький лоб, обуянный тяжелыми думами. Давненько он не был в таком замешательстве, давненько жизнь не приносила ему подобных сюрпризов…
«А доченька-то, паинька! — думал отец встревоженно. — Если эта корова права, то что же такое выходит? Не приплода ли ждать отцу с матерью от дочки-тихони? У него уж виски порошей посыпаны, а наша-то что еще в таких делах смыслит? Вот тебе на! Вот тебе и Сверчок!»
Туся закрылась во флигеле и безутешно плакала, сжимая подушку до боли в пальцах. Неужели этот скандал, этот позор должны были неминуемо быть? Пусть ревность у Афродиты Корнеевны, пусть что угодно, но зачем так страшно браниться, выкрикивать гнусности. Чернее брани Туся Пшенкина в жизни своей не слыхала. И брани такой она не заслуживала…
Щека ее лежала на мокрой наволочке. Туся осознавала, что это от слез, и находила в том некоторое облегчение…
Едва такси увезло чету Сосниных в город, как в запертую на ключ дверь сердито застучали. Туся узнала крепкие кулаки отца. Она медленно встала с кровати, оправила платье и, не испытывая ни малейшего страха, подумала чуть ли не равнодушно:
«Сейчас они будут судить меня. Судить ни за что».
И она повернула ключ.
Дверь отворилась. Разъяренный Автоном Панфилыч потряс стены рычанием:
«От кого закрываешься, тварь, а? Убью!»
Но за спиною отца была мать. Фелисата Григорьевна успела схватить занесенную для удара руку и повелительно, хоть и спокойно, проговорила:
«Ступай-ка в дом, отец, оставь нас одних. В женских делах лучше женщинам разбираться».
Автоном Панфилыч поматерился, поплевался и, как-то сникнув, боком выдавился из флигеля…
«Что у тебя было с ним, с художником этим? Сказывай!» — жестко приступила Фелисата Григорьевна, уставясь на дочь немигающими глазами.