«Хорошо», — вздохнула Туся.
«Поездка на пароходах — одна из самых моих желанных», — сказал Соснин.
Щелкнул замок, и легкая дверь отворилась без скрипа. Туся первой вошла в каюту. Там было почти темно из-за поднятых жалюзи. Сергей Александрович стал нащупывать выключатель от себя справа.
«Подождите… Не надо света…» — услышал он ее сдавленный шепот.
Но свет вспыхнул и больно ударил им по глазам. Оба зажмурились. Она протянула руки к нему и попросила дрожащим голосом:
«Поцелуйте меня… Сергей Александрович. — Туся не открывала глаз и шумно дышала. — Ведь вы тоже… хотите и ждете этого!»
Она ожидала порыва, такой же ответной страсти, но он отступил от нее, замер скованно, напряженно. Он был еще не готов перешагнуть грань, их разделяющую, хотя и предчувствовал, понимал, что это произойдет неизбежно. Лицо девушки перед ним расплывалось, обволакивалось густой, влажной мутностью. Туся приоткрыла глаза; веки ее дрожали; ждущие поцелуя губы нервно сомкнулись. Она вся была в возбуждении…
Туся, наверно, упала бы, не подхвати ее Сергей Александрович на руки. Он поднял ее легко и положил на подушки дивана. Он сам пребывал в глубокой растерянности и решил почему-то, что лучше всего налить ей вина.
Пока открывал бутылку — успокоился и подумал:
«Чему, видно, быть, того уж точно не миновать!»
Он присел с ней рядом на кромку дивана, провел ладонью по ее горячей щеке.
«Выпейте. Каберне — вино слабое, но оно успокоит вас», — сказал Соснин ровным и ободряющим голосом.
«Хорошо… Но прошу вас — не оставляйте меня одну!»
Сергей Александрович кивнул ей с улыбкой и опять погладил ее по щеке. Лицо Туси по-прежнему было пылающим, жарким. Она протянула ему пустой бокал.
«Спасибо. Терпкое очень… Налейте теперь себе».
Вино толчками выплескивалось в бокал и темно краснело…
Ночь была краткой, почти незаметной. Стремительно начала разгораться заря, и ее розовое свечение просачивалось сквозь щели жалюзи, отражаясь на белой шелковой занавеске. Стекло было опущено, и свежий утренний ветер тревожил шелк. Проснувшись, Туся глядела на белую штору в розовых бликах, дышала легко полной грудью и, прижавшись спиной к стенке каюты, боялась пошевелиться.
Сергей Александрович еще спал.
8
Не без натуги Фелисата Григорьевна втолкала Автонома Панфилыча в спальную комнату и, повергнув его на кровать, склонилась над ним взъерошенной хищной птицей. Тяжело переводила она сбивчивое дыхание и смотрела на мужа лютыми, остановившимися глазами.
Пшенкин безропотно покорился, точно трусливый и виноватый ребенок перед лицом расстроенной матери.
— Не смей у меня больше к мальчишке и пальцем притрагиваться! — возвысила она голос. — Ты слышишь? До беды не дошло, так, час не ровен, дойдет! И чего это ты взялся себя нагишом перед людьми выставлять? Хватит уж, выставились! И пошто у нас с тобой стало выходить все навыворот? Что прежде-то крепко лежало в горсти, теперь вон выскальзывает, просыпается. Недопустимо, негоже…
Автоном Панфилыч скрипнул зубами на эти слова, ртом похватал воздух. Ему было не по себе и от правды сказанного Фелисатой Григорьевной, и от похмельной одури.
Фелисата Григорьевна выпрямилась испуганно.
— Худо тебе, Панфилыч? — заговорила она другим
уже, ласковым голосом. — Вижу, как ты нынче маешься. Побудь-ка, я квасу со льдом принесу…
Он привалился спиной к ковру, закрывавшему собой всю стену. Глаза его запали, веки сомкнулись, будто в лицо бил ослепительный свет. Голова стала клониться, сползать по ковру. Но он оттолкнулся от стенки, собрав в себе силы, и обхватил, сжал виски растопыренными пятернями… Стучала, вспучивалась в жилах под пальцами отравленная, хмельная кровь, во всей голове гудело, как будто под череп набились — роятся и ползают — мухи… Боль была адская, рассудок мутился… Но тут вернулась жена с полным ковшом студеного квасу. Руки ее дрожали, мелкие льдинки тоненько звенькали о края…
— Панфилыч, глони…
Пшенкин мотал головой, продолжая сжимать виски руками. От напряжения ногти его посинели…
— Да будет тебе! Не пугай, — сказала, волнуясь, жена. — Глони, легче станет. Не впервой у меня вот так помираешь. Не впервой мне отваживаться…
Фелисата Григорьевна тормошила его. Пшенкин отнял от висков руки, и теперь они безвольно покоились на коленях. Голова качнулась на грудь, но тяжелых набухших век Автоном Панфилыч так и не разлепил.
И прежде бывало с ним плохо — доходило до помрачения ума, однако таким вот страшным Фелисата Григорьевна его не могла припомнить. Седые космы бровей, сросшись на переносье, делили лицо Автонома Панфилыча на две неровные доли. По одну сторону от бровей морщинился жалко узенький лобик, по другую — напухший, выступал нос со вздутыми, тикающими крыльями ноздрей; темнели спекшиеся губы, а маленький клин подбородка жирно блестел крупинками пота.