Однако Савелий Савельич, выйдя на мостик понаблюдать за посадкой, увидел его в толпе пассажиров.
«Вот как! — удивленно подумал Нырков. — Что ж это он не предупредил? Непонятно…»
«В диспетчерской не было для меня никаких сообщений?.. Да, дополнительных?» — спросил капитан рядом стоящего молодого штурмана, щеголеватого, с усиками.
«Нет, Савелий Савельич!» — ответил с готовностью штурман и притронулся указательным пальцем к узенькой щетке усов.
Нырков надвинул поглубже форменную фуражку, вошел в рубку, сверил свои часы с висевшим перед глазами хронометром и дал три отвальных гудка…
Все время, пока «Тобольск» выбирался из запруженной баржами и судами Томи, и после, когда пароход вырвался на обское раздолье, Савелий Савельич, угрюмый и сосредоточенный, ждал у себя появления художника Соснина.
Но наступили и промелькнули часы ночной капитанской вахты, заря запылала во всю ширь неоглядного нарымского неба, Нырков отоспался, позавтракал и снова поднялся в полдень на мостик, а приятель его так и не показался.
Лишь к вечеру, почти через сутки с минуты отплытия, дверь капитанской каюты раскрылась и вошел он,
Сергей Александрович Соснин, улыбчивый, бледноватый, распахнутый…
«Здравствуй, Савелий Савельич! Прости, что глаз не показывал! Я ведь из Томска еду, а уже миновали Колпашево… Сплю как сурок. Ужас, какая сонливость напала на меня нынче!»
«Недобор витаминов! Поэтому ешь больше зелени — лук, черемшу. Каждую весну твердят вам врачи одно и то же!» — Нырков подтрунивал. И так это колко, едко — глаза искрили.
Они обнялись, потерлись щека о щеку. Капитан усадил его в удобное, мягкое кресло, сам на диван присел. Соснин избегал пристальных взглядов Ныркова. Оба молчали довольно долго…
«И врешь же ты, паря!» — по-свойски сказал Савелий Савельич.— По тебе не видать, что заспался. Скорее — бессонницей маешься… Длинный, тощий ты стал! Одна голова, как у вяленого судака».
«Или у вяленой щуки! Ты бы еще с крокодилом меня сравнил — по зубастости. Не обижайся, что сел не сказавшись. Докучать лишний раз не хотелось. Места свободные были».
«Ну-ну! Старого не проведешь — замешана женщина! Духами от тебя тонкими пахнет».
«Одеколоном! Обильно себя окропил «Русским лесом» после бритья».
Соснин начал водить ладонями по щекам: так ему было удобнее скрывать прихлынувшее смущение и избавить себя, хоть на короткое время, от необходимости объяснять, с кем он едет, зачем и куда.
«Не мужской у нас разговор получается, — повел бровями Савелий Савельич.— Конечно, оброс ты весь тайнами, как днище парохода ракушками. Но я секретов твоих не касаюсь! Вот обидно, что ты на «Тобольск» крадучись сел. Или ты как считаешь? Уговорил меня девять часов без движения перед тобой сидеть, портрет с особы моей написал и думаешь, что на этом дружбе конец? Что все прежние отношения на сей день кончены? Нет, субчик-голубчик!»
«Усовестил, — наклонил лицо Соснин. — А насчет твоего портрета скажу тебе новость приятную. Попал он в столицу на выставку и понравился там. Есть сообщение, что Третьяковка его покупает! Поистине нам с тобой честь… А что о себе не уведомил, сел и поехал, так
я торопился. Собрался в момент, на такси и сюда…»
Соснин хорошо привирал, и привирать ему было сейчас почему-то легко и даже не стыдно. Сам удивлялся, как он просто, легко привирает! Истинная правда касалась здесь лишь портрета Ныркова. Савелий Савельич долго не соглашался позировать художнику, а согласившись, терпеливо сидел все назначенные сеансы, потел… И вот не зря: Соснин создал что хотел. И это его создание признали…
«Не хватало им там, в Третьяковке, моей чалдонской образины! — не вдруг переварил новость Савелий Савельич. — Вот это, скажут, физиономия! Обской неводник! К тому же уже и дырявый — на берег пора выволакивать, чтобы замыло песком».
«Лет десять еще, Савелий Савельич, поборозди эти воды. Нужда в том есть. И огромная! Или шутишь? Забыл ли, что коренников запрягают первыми и последними выпрягают? Не забыл! Тогда и помалкивай. Никто прежде времени не отпустит тебя. Да ты и сам не пойдешь!»
Художник с восторгом смотрел на выразительное лицо обского речника-капитана, на всю его складную, основательную фигуру и улавливал, находил в нем черты, ранее не замеченные, упущенные. И думал, что сколько ни изучай натуру, сильный характер, а все равно до дна не исчерпаешь…
Нырков стремительно встал и, подойдя к серванту-буфету, распахнул дверцу бара.
Зеркальные стенки внутри отразили в себе многократно хрусталь и бутылки с вином.