Браконьер стоял во весь рост на корме лодки, стройный, высокий, с размашистыми усами на узком красивом лице.
— Да не наводите вы на меня свой фонарь! — почти взвизгнул он.
— Фамилия, имя, отчество, адрес, должность? — упорно добивался от него Старший Ондатр.
— Не буду я перед вами отчитываться.
— Вы знаете, что существует запрет на муксуна, нельму, стерлядь и осетра? Известно ли вам, что в нерест всякая ловля запрещена?
— Инспектор, я же не глупый! Но я не согласен ни с какими запретами.
— Снимайте мотор, — приказал Бобров.
— Снимайте! — подал голос и Пронькин.
Браконьер вроде непонимающе посмотрел на обоих.
Голос его осип, когда он произнес:
— Имейте совесть, товарищи. Это… грабеж!
— Нет, это порядок, которому мы всегда в таких случаях следуем. До Вертикоса дойдете на веслах. Ваш дядя или вы сами найдете меня в Медвежьем Мысу. Там и подпишите протокол.
Снимать мотор Боброву помогал Пронькин. Когда это было сделано, пойманный молча вставил весла в уключины и медленно, как бы охваченный дремой, стал выгребать из протоки на реку.
— Покопайтесь в своей душе, — напутствовал его Бобров. — Постарайтесь, пожалуйста! Совесть беззуба, а до костей изгложет. Вину лучше все-таки признавать…
В ответ не последовало ни звука. Лодка с каждым гребком удалялась. Старший Ондатр вздохнул, связался по рации с «Гарпуном». Павлуха Сандаев интересовался, к какому часу готовить ужин.
— Ужин не нужен, обед дорогой, — отозвался с грустинкой Бобров. — Ты сам там поешь, что найдешь, а мы с Геной бутербродами обойдемся. И поедем охотиться дальше. Будь здоров и хорошо там бди!
Времени было около часа ночи. С лугов несло душистой травяной сытостью. Вода и небо слились почти в один цвет — мерцающий платиново-голубой, а между водой и небом лежала сиреневая полоска леса. Освещенные яркими огнями, плыли суда, большие и маломерные.
Все еще широка была Обь в половодье! Самый умеренный паводок, ничего разрушительного. Но помнились Боброву годы, когда река приносила немало горя — все сносила на пути своем к океану. Много об этом рассказывал Александру дед Евстрат…
6
Павлухе Сандаеву снился страшный сон, будто он спит один в каюте «Гарпуна», а по палубе ходит кто-то, бухает по железу коваными сапогами. Люки плотно задраены от комаров и мошки, двери в рубку закрыты на ключ. Но на палубе «Гарпуна» есть две лодки с моторами, а Павлуха, оставшийся на ночь дежурным, головой отвечает за сохранность имущества… Громыхая, шаги удалялись к корме и там затихли. Думать-гадать не надо — какой-то мордоворот проник к ним на служебный катер. Кулаки у него, наверно, по пуду, а ноги — ступы. Кончик носа Павлухи начинает потеть, он ощущает холод, словно в щеку и ухо дует ему зимний студеный ветер. Сандаев шевелит пальцами рук и ног, понуждает себя подняться, но страх прижимает к стене, к постели. А встать непременно надо, схватить кухонный нож на столе, молоток или кусок арматуры (валяется где-то на подвесной полке железный прут — воры в тот раз оставили) и с осторожностью выбраться из каюты по лестнице. Но беда — все тело ватное. Как заставить себя вскочить и действовать?
Уже не слыхать шагов, подозрительное затишье. И вот доносится лязг: пришелец, похоже, отвинчивает болты, снимает мотор. Ну что за напасть! Недавно случилась на катере кража, и опять чья-то злая рука помышляет. Не дай бог, дойдет до того, что сонных начнут вязать и за борт выбрасывать…
«Немедленно встать!» — командует себе Павлуха, и тело ему наконец подчиняется.
Робко, с дрожью он опускает ноги с постели, холодными ступнями касается холодного пола, нашаривает тапочки, слепо водит рукой по столу (стол рядом с кроватью), ищет нож… Ему попадаются вилки, ложки, кружки с недопитым чаем, а ножа нет… Тогда Павлуха по стене подбирается к полке, берет арматурный прут и по ступенькам, за шагом шаг, озираясь, пробирается в рубку…
Ночь светлая. На носу «Гарпуна» и по бортам никого не видно. Наверное, соображает во сне Павлуха, вор на корме — отцепляет мотор. Озябший и потный, поворачивает засов от левой двери рубки, она подается с легким повизгиванием… Павлуха видит темнеющий луг по ту сторону Панигатки, матовый отблеск дальних озер, слышит, как течение лижет днище катера. Продвигаясь на цыпочках меж поручнями и машинным отделением, он выгибает шею, косится на корму… Но нет никого и там! Это его поражает. Конечно, вор где-то прячется, слышит его и следит. У Павлухи от страха ладони становятся мыльными. Он сжимает кусок железа, а прут выскальзывает. Тут Павлуха совсем немеет и приседает на корточки. Ну где вор-грабитель? Не померещилось ли? Павлуха приподнимается, вскидывает глаза и обмирает от ужаса: над ним занесен топор, в бледном отсвете ночного летнего неба синевой блестит острое лезвие. Держит топор кто-то маленький, скрюченный, с большой головой без волос, с оскаленным ртом и черными провалами глазниц… Не помня себя, Павлуха бросается за борт, погружается в воды Панигатки, выныривает и плывет к противоположному берегу. Он молотит руками, ногами, черная голова блестит, как у нырковой утки гоголя. Павлуха плывет и кричит оглашенно: