«Ну то-то ж, дружок! — привскакивая, взрывно обрадовался Савелий Савельич, будто только того и ждал от приятеля — искреннего признания. — Хоть Нырков твой и прост, как ворона, но хитер, как бес! Духи-то я сразу унюхал — тонкие, женские. И вид твой тебя выдавал… Ты прости мою стариковскую въедливость… Все же, наверное, натурщицу взял?»
«Савелий Савельич! Я натурщиц своих с собой не вожу. Когда надо, я их пишу в мастерской. И ни один посторонний глаз не видит этого таинства. Ну, спасибо за угощение, за разговор! Я пошагал, а то меня ждут…»
«Подожди. Задержу на минутку еще. Утоли любопытство: с женой разошелся? Помню, как буйствовала однажды твоя благоверная, когда ты в Нюргу ее возил. С такой, ей-богу, не жизнь!»
«Не вспоминай, Савелий Савельич, — Соснин выставил перед ним оградительно руки. — Еще не развелся, но — разведусь… Может, я с головой нынче в самый омут кидаюсь, а ни страха в душе, ни раскаяния нет. Кидаюсь с надеждой, что выплыву! Работы хочу, понимания и временами — покоя…»
…Через два дня Соснин и Туся высадились на берегу Пасола, когда-то безвестной, а теперь широко знаменитой протоки, где, в стороне от Оби, в густоте молодого кедрового бора, тогда вовсю уже строился, рос новый город нефтяников…
«Тобольск» удалялся, а молодой штурман, склонившись картинно на поручни, с незатухающей завистью смотрел на сошедшую на берег пару.
«За борт не свались!» — подкольнул его с мостика капитан Нырков, знавший за штурманом слабость волочиться за женщинами.
Штурман выпрямился, поправил фуражку, погладил пальцем налево, направо щетинку усов и тотчас ушел с палубы. Шея его густо краснела…
10
В высокие паводки Обь подступала к домику Соснина в Нюрге — под самые окна, и он причаливал лодку прямо к крыльцу. Без лодки и шагу не может нарымец шагнуть в талое время года. Чем не конь под седлом!
Только есть-пить не просит. Смоли да подкрашивай…
Вольный, мутный разлив приносил сюда, под крутой берег, шальной простор и особенный запах лугов — корья старых, трухлявых ветел, измочаленной мокрой травы, застойного ила и чего-то еще — сырого, низинного. Запах этот пленил, будоражил, с ним приходило душе и земле обновление…
Половодье захватывало и маленький огород за сараем, где Сергей Александрович выращивал зелень и картошку. Все было свое и под боком, отпадала нужда отвлекаться, возить из деревни. Но годами вода застаивалась, и тогда огород пустовал, зарастая к закату лета бурьяном такой густоты и мощи, что одолеть его можно было лишь острой косой, и то не кося, а срубая.
В разлив соснинский огород привлекал всякую рыбу. Сюда заплывала и хитрая стерлядь, а простоватые щуки, язи — эти шутя попадались в фитиль или сеть, поставленные где-нибудь на задах двора. Без рыбы Соснин не жил, но ловил ее столько, сколько было необходимо ему одному, заезжим друзьям да двум веселым дворнягам — Чернушке и Рыче.
В нормальный паводковый год вода отступала в межень, и тогда одинокий дом, обнесенный заплотом из старых обветренных плах, окруженный с трех сторон черемуховой зарослью, красиво был виден с палубы проходящих судов, вызывая у капитанов искушение пристать хоть на час к живописному берегу.
А нюргинский берег действительно здесь создавал картину строгой нетронутости. Где-то, отсюда на север, на месте болот громоздили многоэтажье зданий, добывали и перекачивали нефть… Нюрга же вот, все живописное левобережное крутоярье, оставалась и малолюдной, и тихой, где лес в безветрие первозданно и сладко дремал, а в бурю шумел свободно, без скорбного ропота. Горы бросали тут сочные, сложные тени, солнце высвечивало охристую осыпь яров, на которых, в пленительной высоте, темнели пихтовники и нежно сквозили березняки. Уголок этот словно и был сотворен для неторопливых раздумий, трудов.
Соснин с отрадою и надеждой спешил каждый год к милому берегу. По каким бы дорогам и сколько бы долго ни странствовал, какими бы яркими впечатлениями ни насыщалась душа его, а сердце тянулось сюда, в мягкую, полную тишину. Ни в далеком краю, ни в диковинных землях, ни в городской мастерской не работалось ему так, как здесь.
Веселая Нюрга стояла когда-то на горе лицом к многоводью великой реки, а на задах, за селом, огороды, поля — до самой тайги раскорчеванная равнина. Ничего уж теперь не осталось от той Нюрги, и Соснин, в тоскливой задумчивости, приходит сюда стрелять уток. На лывы, в канавы, в ямки садились не только чирки, но и шилохвость, кряква. Вот и они, краснолапые, признали место пропащим и диким! А Соснин, упрямец, не признавал никак! Со светлой печалью оглядывал он переулки и улицы детства, безлюдные пашни и обомшелые крыши еще кое-где уцелевших изб. И не так он жалел эти избы, как жаль ему было до содрогания души черное запустение полей и одичавший колхозный сад.