Туся вернулась к вечеру и сама постучала во флигель.
— Как хорошо, что вы здесь! — сказала она с порога. — Вы меня потеряли?
— Опять в городе у подруги были? — обрадовался ее приходу Карамышев.
— Была…
— И на почту заглядывали — нет ли письма от Сергея Александровича на «до востребования»!
— Угадали…
— Запросто — по печальному выражению ваших глаз! Только не понимаю, как можно ждать писем от человека, с которым так долго не виделись и которому, впрочем, не пишете?
Туся присела на поданный стул.
— Я писала, но ни строки не отправила. Рвала, сжигала…
— Мой вам совет: найдите немедленно Соснина.
— Я сама от него отказалась. Выходит, что предала. Он мне этого не простит.
— Откуда вы знаете? Уверен, что ваш художник грустит не меньше вас!
Туся начала говорить отрешенно:
— Как он тогда искал меня! Я боялась ослушаться матери. Надо же было в то лето ей угодить в автомобильную катастрофу! Она умоляла меня отступиться от человека, которого я любила и продолжаю любить!..
Туся была как в тумане. Скорбный вид ее вызывал сострадание в Олеге Петровиче, но ему не хотелось ее утешать. Он говорил, прохаживаясь:
— Все давно улеглось, устоялось. Я в мыслях не допускаю, что у Соснина есть другая какая-то женщина. Он ждет вас! И только вас!
— Вы ошибаетесь. Я чувствую, что ошибаетесь. Вам хочется так все представить, и вы представляете…
Она сказала это в порыве, и Карамышев задумался.
— Наверно, он занят работой и борется с одиночеством, — проговорил Олег Петрович. — Поверьте мне.
— Скажите правду… Вы меня осуждаете? — Туся сжалась, ожидая ответа.
— В том смысле, в каком вы подумали, — начал спокойно Карамышев. — Вам хватило воли лишь не на многое. Вы всем, всему миру ведь доказать хотели, что не сверчком на свете живете, а человеком и вправе с собой так поступать, как вам хочется. Но вы не подумали о другом человеке — о Сергее Александровиче. Ведь вы его несчастным сделали! А знаете, он ведь развелся, все мосты позади себя сжег! Так сильно на вас надеялся, а вы — в кусты! Поиграли — и хватит… Не собираюсь показывать тут перед вами свою проницательность, но думаю, что вы еще любите. А о нем, полагаю, и разговору нет! Вселили в него своим поведением и молодостью веру в большую любовь, заставили человека петь свои песни громче и чище, а сами потом… Я уж сказал — в сторонку! И своего-то, простите, хватило у вас характера… спасти воробья, увязшего в расплавленном варе на лавке в саду!
— И того без хвоста отпустила! — Туся засмеялась нервно, закрыла щеки руками и отняла их потом медленно, все так же отрешенно. — Вы совершенно правы, хотя мне правоту вашу… принимать тяжело. Олег Петрович! Я только потом поняла, что Сергей Александрович сильно меня любил. Ведь он поначалу ко мне прикоснуться даже боялся! Он испытывал жалость ко мне. Жалость взрослого мужчины к девчонке!.. Помните, я вам говорила, как мы на «Тобольске» ехали? Да…
Сцепив на коленях руки, бледная, Туся продолжала говорить, как бы ни для кого — в пустоту:
— Не знаю, что было тогда со мной… Он шептал что- то и просил успокоиться… Называл меня «милой девочкой», а я его — «светлый князь». «Светлый мой князь!» Ему это нравилось.
Она захлебнулась слезами, но овладела собой и умолкла. Локти ее выставились по сторонам посинело и остро, плечи расслабились немощно. Ей было трудно дышать…
— У меня есть сухое кавказское, — сказал Карамышев.
— Да… Хорошо… Налейте немного…
Карамышев налил ей и себе.
— Лучше стало. Спасибо, — сказала Туся через минуту. — Да… Мы ездили с ним по Северу. Я насмотрелась такого и столько, будто в короткое время целую жизнь прожила… Потом поселились мы в Нюрге. Вот где тишина! Такой и в родных Петушках моих нет… А погода стояла! Солнце ходило по чистому, ясному небу, долго ходило, золотом поливая водную даль, поднебесье и лес…
— Вот прочувствовали и хорошо сказали! — похвалил Карамышев.
— Ах, не надо! Что касается меня… Я вас и раньше об этом просила… В Нюрге так было здорово, что я забыла о доме, никуда не хотела оттуда и ничего не желала, только бы он был рядом, со мной. Ночевки в стогах… Рыбалки и ночи на песчаной косе у костра… Он работал. Он много работал! Однажды сказал, что будет писать мой портрет. Он усадил меня на большую доху в тени, под черемухой… Портрет был готов дней через пять. Сергей Александрович нашел ему место в простенке. Свет падал так хорошо, что я смотрелась на полотне как живая. Он сказал: «Пока этот дом здесь стоит, до тех пор висеть и портрет этот будет!» Мы с ним любили гулять по вечернему лесу. В сумерках бывает так много настороженности! Смотришь на куст, и кажется, что вот сейчас выскочит зверь или птица. Или что-то услышишь издалека — донесется какой-нибудь звук, таинственный, непонятный… Скажите, Олег Петрович, бывало так с вами?