Я побежал в свой взвод и еще издали не прокричал, а пропел, потому что у меня все команды теперь пелись:
- Старший сержант Васюков! Ко мне!
Он, конечно, понял, что я не с плохим вернулся, и точь-в-точь, как я вчера перед Калачом, врезал передо мной каблуками и доложил:
- Помощник командира второго взвода третьей роты четыреста восемнадцатого стрелкового батальона старший сержант Васюков по вашему приказанию явился!
- Пьяница ты! - шепотом сказал я ему.- Самогонщик! В штрафной захотел?
- Никак нет, товарищ лейтенант! - тоже шепотом ответил он, и мы разом почему-то оглянулись на окоп. Тридцать обветренных, знакомых и дорогих мне лиц, тридцать пар всевидящих и понимающих глаз смотрели в нашу сторону. Что-то горячее, благодарное и преданное к этим людям пронизало тогда мое сердце, и я быстро отвернулся, потому что мог заплакать, а Васюков спросил:
- Ты чего?
- Ничего,- сказал я.- Просто ты пьяница. Самовольщик...
Пока принесли колючку - смерклось, и мы с Васюковым отправились в село "на разведку кольев". Маринка ожидала меня во дворе. Она смущенно поздоровалась с Васюковым, а мне сказала:
- Я думала, уже не придешь...
- У нас так не бывает,- с важностью заявил Васюков.- Что сказано, то сделано. Ну-ка, показывайте, где лошак!
- Лошадь? - спросила Маринка.- Она вон там, за сараем лежит.
- Это почему там? - удивился Васюков.- А седло где?
- Казаки взяли. Которые выволакивали...- Васюков остервенело плюнул, хотел что-то сказать мне, но раздумал.
- Давай хлопочи насчет кольев,- сказал я ему.- Назначь два отделения. А я через час буду. Ладно?
Он посмотрел на свои большие кировские часы и пошел со двора. Маринка взяла меня за указательный палец и повела за угол сарая. Там, на снегу, обрывая темный, извилистый след, страшной неподвижной кучкой лежала лошадь. Я стал к ней спиной, обнял Маринку и забыл, что я на земле и на войне. Она подалась ко мне и зажмурилась, а минут через пять сказала:
- Мама спрашивала, зачем ты приходил.
- А ты что сказала?
- Колька сказал...
- Что?
- Ну, что ты ко мне...
- А она что?
- Так... Ничего.
- А все же?
- Ну... чтобы это было в первый и последний раз.
Я поцеловал ее, и она, сронив мне на плечо голову, западающим шепотом сказала:
- Ох, Сережа! Пропала, видно, я...
- Почему? - с непонятной обидой к кому-то спросил я.
- Люблю я тебя... Так люблю, что... пропала я!
- Дурочка ты! - сказал я, и почему-то никакое другое слово не было мне нужнее, роднее и ближе, чем это.- Дурочка! Тебя-то уж я не потеряю!
- А я тебя?
- Куда я денусь?
- Не де-енешься! - пропела Маринка.- Я же хо-ро-ошая, красивая. Ты думаешь, я это не знаю?
- Дурочка ты...
Может, оттого, что я в третий раз называл ее так и сразу же целовал, Маринке нравилось это слово...
Второй день уже я не ходил, а бегал. Васюков сказал, что отсутствовал я всего лишь пятьдесят три минуты.
- Не дотянул до часа,- не удержался он.- Хотя на войне, конечно, быстрее все делается...
- Будешь болтать - и я дотянусь как-нибудь до твоей рожи. Пьяница несчастный!-сказал я.
- Вообще-то выпить не мешало бы,- мечтательно протянул он.- И какого это черта не дают нам фронтовые сто граммов! Ты не знаешь?
- А ты не знаешь, что на закуску ста граммов полагается фронт? спросил я.
- Так мы бы занюхали тут чем-нибудь...
Бойцы носили из села колья и бревна. Где они их там брали - было неизвестно. Мы работали всю ночь - врывали стояки для колючки, а за ручьем, по заснеженному лугу, елозили батальон-ные минеры. Неужели в темноте можно минировать? Что за спешка?
Отделения моего взвода попеременно отдыхали в трех крайних хатах. До сих пор я был только в одной - там, где спал сам. Я пошел туда уже перед утром. До этого я лишь один раз видел хозяина хаты маленького и щуплого, с русой бородкой и темными умными глазами. Он почему-то коротко и недобро засмеялся, когда увидел меня, и я не заметил у него зубов. Может, он засмеялся тогда не надо мной, а просто так. И все же он не понравился мне.
В хате спало третье отделение. Бойцы лежали на соломе, настланной толстым слоем на полу. Командир отделения Крылов стоял посреди хаты и курил. У дверей, прислонясь спиной к прито-локе, сидел на корточках - как чужой тут - хозяин хаты. Он взглянул на меня и опять нехорошо как-то улыбнулся. Что за тип? Я прошел в угол и с удовольствием нырнул в солому. В хате было тепло и сумрачно - на завешенном рябой попонкой окне мерцала лампа без пузыря. Интересно, чего этот беззубый хрен оскаляется? Что во мне смешного? Сам-то на всех чертей похож! И дочь - тоже. Я столкнулся с нею вчера, выходя из хаты. У нее такой нос, будто она всё время плачет втихую... Любопытно, как ее звать! Феклой, наверно! Я улыбнулся Маринке, обнял солому и стал засыпать. Откуда-то издалека в мое затихающее сознание толкнулся голос Крылова:
- Значит, говорите, отпустили?
- Пришлось выпустить... Видно, не до нас теперь тюремщикам,- шепеляво, но со сдержанно-едкой силой ответил хозяин.
Крылов долго молчал, потом почти безразлично спросил:
- И документик имеете?
- А то как же! Дают,- в тон ему отозвался хозяин.
- А он у вас далеко?
- Не так, чтоб слишком...
Я уже был на краю сна и яви, когда Крылов произнес чуть слышно:
- Предъявите мне документ.
- Можно и предъявить,- со спокойной ехидцей сказал хозяин.- Вы что же, старшой тут по таким делам?
- Может, и старшой,- ответил Крылов. Видно, он решил, что я сплю.
- Ну-ну! - поощрил хозяин, и оба они замолчали - Крылов читал докумет, и в хате был слышен лишь ровный, покойный храп бойцов.
- Та-ак, сказал наконец Крылов.- А за что отбывал?
- За что сидел? - будто не расслышал хозяин.- За испуг воробьев на казенной крыше...
Я чуть не прыснул, здорово придумал мужик, а Крылову ответ не понравился. Он сказал: "Ну, всё!" - и стал укладываться. Я слышал, как он сердито шуршит соломой, и слышал, как неприят-но хрустят колени хозяина, проходившего в чулан...
Весь следующий день мы укрепляли свой берег ручья и снабжались боеприпасами,- мой взвод получил два ручных пулемета, одно ПТР, несколько ящиков патронов, гранат и бутылок с бензином. Калач прибыл на наш пупок в полдень и сам выбрал место для пулеметов и ПТР - на правом фланге, так как соседей там у нас пока не было. Он опять накричал на меня, но уже не за кооперативное имущество, а за беспечность при распределении бойцов на отдых.
- Что за человек, у которого ты дислоцируешься? - спросил он.
- Маленький такой,- сказал я.
- А мне плевать, большой он или маленький! - покраснел Калач.- Найдите другое место! Мало вам пустых изб, что ли? Залезают черт знает куда!..
Всем остальным майор остался доволен. Он спросил Мишенина, ознакомлен ли я со схемой минного поля впереди ручья, и ушел. Интересно, за что он меня не любит? А вот капитан любит, я ведь это вижу и знаю. И я люблю его тоже.
Я рассказал Васюкову о хозяине хаты и о Крылове.
- Все ясно,- сказал он.- Сознательный малый. Один на весь взвод оказался... Валенки - тоже его работа! Что ж, бдительные люди нам с тобой позарез нужны... Как ты думаешь, не закрепить ли ПТР за младшим сержантом Крыловым? Оружие это грозное, отношение к себе требует бережное. Доверим?
- Конечно, доверим,- сказал я.
В двадцать ноль-ноль я был за углом сарая, как штык. Маринка уже ждала меня, и я снова стал спиной к убитой лошади и полетел над землей.
- Давай уйдем отсюда. Нехорошо как-то тут...- сказала Маринка.
- А куда? - спросил я.
- К амбару.
- Я на один час только.
- А мы бегом.
- Ну давай,- сказал я, и мы побежали по огородам, и она держала меня за указательный палец, как маленького. Крыльцо амбара было припорошено снегом, и я стал разметать его шапкой, а Маринка наклонилась ко мне и изумленно-испуганно спросила на ухо: