1 апреля 1915 года Вегнер был направлен в Константинополь. Летом 1915 года он служил санитаром в полевом госпитале в Родосто (ныне Текирдаг, на Мраморном море) и на корабле-лазарете на Мраморном море возле Галлиполи (или Гелиболу, за Дарданеллами), где какое-то время содержался под арестом за нарушение субординации. Осенью, после краткого отпуска в Германии, он был переведен в немецкую военную миссию в Константинополь. Здесь он и написал «Смерть на Босфоре», откуда взяты приводимые ниже отрывки. Вегнер датировал свой текст периодом с 3 августа по 10 ноября 1915 года и написал следующее примечание: «Эти письма были написаны осенью 1915 года в Константинополе для Германии, это было время, когда большинство немцев еще верило в то, что нашим мечтам относительно Ближнего и Среднего Востока уготовано счастливое будущее. В них уже тогда предсказывалась ситуация, в наступлении которой сегодня уже нельзя сомневаться».
В этих письмах Вегнер впервые касается депортации и резни армян, а также обвиняет младотурецкие власти в продолжении насилий, совершавшихся при Абдул-Гамиде. 1 ноября 1915 года Армин Вегнер был определен санитаром-помощником фельдмаршала фон дер Гольца и через несколько дней уехал в Багдад в составе его эскорта.
Письма другу-политику
(отрывки)
Никто не сможет нести два арбуза в одной руке
Арнауткой, 3 августа — 10 ноября 1915 года,
Айо Нуфри, на Босфоре.
[...]
Да, я желал, чтобы немецкие офицеры, проникаясь важностью своих обязанностей и собственной национальной гордостью, надевали светлые военные мундиры, а иногда и радующие глаз привлекательные одежды в османском стиле. Это позволило бы им избавиться от некоторого разочарования, а нам от некоторой враждебности. Со временем они, конечно, научатся этому и окончательно откажутся от большей части своих суждений. От фельдфебеля до адмирала, от командира орудия до немецкого маршала, которые сообща помогают закрыть на задвижку Дарданеллы — дело, которое в истории Турции будет, однако, восприниматься только как «подвиг вечной славы смелых и бессмертных османов, проливающих свою священную кровь за свободу страны», — все они сетуют на неверие в будущее этой нации и страдают от тоски по Германии не меньше, чем от тифа или дизентерии. Так обстоят дела у большинства тех, кто оказывается в этом блестящем городе вечных иллюминаций и религиозных праздников. Они заряжаются вдохновением и надеждой на будущее, как пироксилином: они заряжаются неизлечимой ипохондрией. Временами в них вселяется надежда, пока их не охватывает уныние, и так продолжается до наступления полнейшего разочарования. И я разражаюсь веселым смехом, когда думаю о бессовестных глашатаях будущего, jeunes commis voyageurs en politique turque. С соломенной шляпой в руке они бродили по приемным военного министерства и салонам Перы, а теперь вводят в заблуждение людей, пересказывая неоправданные надежды и пророческие откровения нашей патриотически настроенной прессы. Прессы, в которой общественное мнение Германии умирает в концентрационных лагерях наших цензурных властей от недоедания и от свободы маневрирования.
Не верится также, что мы здесь являемся желанными гостями. Нас принимают любезно и дружественно, как это свойственно восточному человеку, жестом руки приглашающему сесть в мягкое кресло: нас настойчиво упрашивают ничего не делать. Однако в сущности нам не доверяют. К нам с любовью относится анатолийский крестьянин, пострадавший от войны и стремящийся к миру. Однако у турецкого солдата, офицера, государственного деятеля, министра наша нордическая нетерпимость и строгость вызывают отвращение. В этом проявляется инстинкт ненависти и темперамент протеста, как бы ни были велики желание отдельных лиц и далее действовать успешно, а также их убежденность в необходимости нашей помощи в настоящий момент.
[...]
Возможно, ты скажешь, что этот город является воротами на пути к новым странам, мостом к новым привлекательным дорогам, на которые мы выйдем лишь позднее. Однако как часто я стоял на террасах Босфора, на пыльных прибрежных улицах Галлиполи, как на самом краю Европы, и вглядывался в Анатолию. Я видел, как спускались с гор толпы людей, облаченные в пестрые лохмотья, как, держа узлы с бедными пожитками на коленях, они длинными рядами садились на корточки на горячей азиатской земле, чтобы с рассветом наконец получить свое ружье и свою униформу. За этими солдатами я наблюдал в их палатках в разное время, в ходе их трапезы, вслушивался в их странные песни, когда они, втиснутые в железнодорожные вагоны теснее, чем скот, ехали поездами в Галлиполи. В городах азиатского побережья я наблюдал за армянином, когда он прилежно трудился, за греком, когда он лукавил. В лазарете и дома я с проворством греческих служителей, отличающихся ненадежностью и любовью к безделью, должен был выполнять печальные обязанности, сидел у смертного ложа анатолийских крестьян. И я научился их любить, так как они своей неповоротливостью и широкими бедрами напоминали мне северогерманских крестьян той тяжелой, наклоненной вперед поступью, которая никогда не позволяет забыть, что они всю жизнь шагали за плугом. Впоследствии я почувствовал, как во мне росла тоска по этой стране, будущее которой олицетворяют эти люди. Временами, когда я думаю о тех невообразимых богатствах, которые скрывает эта страна поздно признанных талантов, я не перестаю сожалеть, что не стал сельским хозяином или знатоком сельского хозяйства. И хотя я перепробовал много профессий, у меня временами появляется неодолимое желание стать фермером, строителем дорог или колонистом. Эта страна могла бы олицетворять собой для многих народов полное счастье и конец нищеты.