Раньше, девочка никогда не задумывалась, хороший у нее отец или плохой. Это был отец; то родное, что принимается, как данность, неотъемлемая часть. Но чем старше она становилась, чем реже отец приходил с работы трезвым, чем грубее и жестче он обращался с ней, тем неизбежнее таяло родственное чувство, рвались тонкие нити детской любви и уважения.
Степень опьянения она определяла по способу поглощения им пищи. Если хлебал ложкой, с хрюканьем втягивая борщ, значит, не совсем напился, соображает, и деньги еще остались в кармане. Если ест руками, а потом выпивает содержимое тарелки через край, значит, пришел вдрызг пьяный и пустой.
Сегодня он хлебал громко, давясь не то едой, не то соплями, а девочка отворачивалась, чтобы скрыть свое отвращение.
– Дура! – вдруг заорал он, перемежая слово матом, будто подслушав ее мысли.– Дура! И мать твоя дура! Плевал я на вас!
И опять грязно и смачно выругался, стягивая с шеи шерстяной шарф.
– Я вам не ишак карабахский тащить…. . воз…. Надоели!
Упреки, мат, оскорбления сыпались на ребенка, хлестали, как прутья, обжигали. Она сидела бледная, глотая слезы, не не плакала: будет хуже.
– Жизнь… она… Ты должна быть Че-ло-ве-ком! Ясно!
Он наклонился к сидевшей девочке, дохнул перегаром и больно ткнул пальцем в плечо.
– Ч. а не Г. Поняла? Учись!– закричал он, пытаясь в раздражении встать со стула, но смог лишь поднять к потолку руку со стремящимся вверх пальцем и бессильно плюхнулся на место, – налей еще борща.
Вторая порция подогретого борща почти остыла, когда он, стряхнув навалившуюся дремоту, уверенно подвинул к себе тарелку, опорожнил ее, не торопясь, наслаждаясь вкусным блюдом, и решил продолжить воспитание, исподлобья посмотрев на бледную сиротливо сидящую в спальне девочку. Нет, не стоит ее жалеть. Жизнь суровее, чем он, пусть привыкает. Он должен ее воспитать, выучить, пусть в институт поступает, не то, что он, до шестнадцати лет быкам хвосты крутил в пастухах. Иван прерывисто вздохнул, будто всплакнул, и стукнул кулаком по столу так, что ложка зазвенела, забилась о края тарелки, и закричал:
–Куда! Куда ушла? Сиди и слушай! Дура.
Он замолчал, опустив голову на руки, лежащие на столе, подождал несколько минут и устало сказал:
–Время…не теряй. гульки брось… книжки надо читать! Книжки – это…это…это. Ну, ты сама понимаешь…
Он замолчал, опять собирая мысли, запустил короткопалую пятерню в густые темно-русые завитушки и продолжил:
–Профессия должна быть. Не надейся!. Ни на кого… и на мужа тоже. Ты должна быть сама Че-ло-век, а не Г.
Он опять уронил голову на стол и казался спящим, но девочка сидела, молча, не пытаясь уйти. Иван согревался, постепенно трезвел, а главное, добрел от собственной значимости.
–Я пять классов закончил, а в школу десятников попал! Как? А я сказал, что закончил семь. Ну, учителя, конечно, сразу все поняли, но не выгнали. Ночами занимался, и математичка, худенькая такая, как девчонка, все со мной возилась, – он цокнул пьяно языком, закатил глаза и замолчал, уставившись мимо девочки на висевший над столом посудный шкаф. Тишину нарушал тикающий будильник. – вот… все равно сдал экзамены, профессию получил. А когда мне учиться! Четверо на моей шее в одиннадцать лет. Отец на фронте, мать больная лежит, не ходит! И мешки таскал, и соль воровал…
Брови девочки вопросительно поднялись вверх.
–Да, разгружал вагоны с солью. Тащишь мешок, надрываешься, а в награду горсточка соли в сапог, тайком. Не дай Бог, кто увидит – тюрьма! Дома вытряхну сапоги, стаканчик наберется, мать на базаре обменяет на молоко и годовалую Верку покормит, чтобы не орала, чтобы не умерла…Иногда к деду на хутор ходил, за зерном. Ветер, снег в глаза…Бр-бр-бр… пробирало до костей. Приду, ни рук, ни ног не чувствую. Дед сразу чарку самогоночки – и есть не так хочется, и согреешься…Потом разотрет всего, завернет в тулуп… Тепло!
Иван задумался: «Самогоночка! Это она спасала и от голода и от холода, и от страшной действительности не только взрослых, но и детей». А вслух сказал:
– Ты вот думаешь, почему я маленький такой! Мой дед и отец под два метра, а я…
Лена внимательно посмотрела на отца. Она и не думала, что он страдает из-за этого. Рядом с мамой, которая выше, стройнее, он всегда держался не просто уверенно, а вызывающе поглядывая вокруг.
– Голод! Понимаешь, голод… Ты вот ешь. пьешь, живешь на всем готовом..
Лена вскочила, глаза опять наполнились слезами, руки сжались в кулаки и, не сдерживаясь, закричала: