В ответ на гальку у ноги капитана звучно шлепнулась вылетевшая сверху ярко-пестрая, даже в темноте, пачка сигарет.
— Не-е, ребята! — помотал головой Кузьменко, подтолкнувши к себе пачку каблуком. — Не курить. Тут все так пробензинилось — взлетим на воздуси, не успевши крякнуть. Ну, спокойной ночи, славные соколы…
Он вытянул ноги, подумав, что хочет — должен хотеть — спать. Но по опыту знал, что закрывать глаза нельзя — по меньшей мере, сразу. Иначе все тут же начнется сначала — все, что было сегодня, и даже страшней, потому что «киноленту» увиденного и пережитого можно прокручивать снова и снова. Больше того, она будет прокручиваться перед глазами сама, вне желания, да еще и во сне, и тогда увидятся все подробности, которых он днем разглядеть не успел или не смог, но которые сохранила опасно услужливая память, а это уж и вовсе…
В нескольких метрах глухо ворчала волна, тихонько усердно гремела галькой, хлюпающе возилась в камнях в угрюмой темноте; смутно серели застрявшие в невидимых скалах мокроватные облака.
Привалившись спиной к «ноге» шасси, зябко вздрагивая и ежась в колючем влажном холоде, Кузьменко полулежал под крылом, слушал, как рядом мерно раскачивается тяжеленный океан, и не мог понять, что, кроме неизвестности и нечеловеческой усталости, не так, что не дает покоя. Ведь, похоже, на острове действительно никого нет. Что, учитывая времечко и место, не так уж плохо… A-а, ветер! Ветра же нет. Облака есть — причем неестественно, несуразно, просто нарочито даже низкие. А ветра — вовсе нет. Так бывает? Да еще посреди моря-океана? Нет. Так не бывает. А главное — шлюпка, не уплывшая по речечке. Бред…
Он отвалился от стойки и боком, на локте, высунулся из-под гондолы шасси, глядя вверх, на едва заметный в ночи скальный хребет. Да, нету ветра. Черт-те что… Он сплюнул, поморщился от боли в порезанной распухшей губе и залез назад.
Старшина спал в своей кабине, привалившись к борту щекой. Во нервы у мужика… Но лицо его судорожно подергивалось, веки дрожали; он то и дело насморочно всхлипывал, глубоко и жадно прерывисто вздыхал.
Сэнди неслышно и недвижно лежал в белейшем ворохе купола, выпростав поверх шелка руку с длинноствольным черным пистолетом. Фонарь его кабины был распахнут.
Капитан поерзал задом на круглых голышках, умащиваясь, и наконец, полулежа на спине, пристроился затылком на резиновую, истертую до лохмотьев покрышку колеса. Мотор, оказывается, еще не остыл, и от него даже сюда, вниз, домашне и надежно тянуло густым сладковатым теплом, перебивающим чужую горьковатую сырость и стынь океана, одуряющий аптечный дух выброшенных волнами водорослей и коряг, царапающую глотку влажную прель каменной пыли и песка. Хорошо б костеришко спроворить — однако до утра, до окончательной ясности, придется-таки потерпеть…
Кузьменко, не вставая, перетянул кобуру на живот так, чтоб она удобно, под рукой, провисала между бедер, не глядя расстегнул ее и, наполовину вытянув ТТ, положил ладонь на привычно ребристую, надежную массивную рукоятку пистолета. Поразмыслив, он решил, что тянуть безнадежно — спать все равно придется, обреченно вздохнул и закрыл глаза.
А в ушах одной тяжелой бесконечной нотой гудела тишина. И ни огонька, ни звука, ни движения в мире, кроме едва уловимых, не фиксируемых сознанием звуков и шевелений безжизненного крохотного островка в безжизненном полярном океане…
…Кузьменко вздернул голову. Кто-то что-то сказал? Позвал? И вообще — где он? Что происходит?!
Он вскочил и гулко грохнулся затылком о мятое серо-голубое, заляпанное черным маслом и пушечной копотью брюхо самолета — спасибо, шлемофон мягкий, выручил башку…
Вокруг был сплошной непроницаемый туман. Капитан, все мигом осознав, быстро огляделся из-под крыла, крутнувшись на затекших, подламывающихся «полусогнутых». Обрыва рядом, черной туши судна впереди, океана — ничего не было. Все окутал серый утренний туман. И даже не туман, нет; все словно растворилось в недвижно-ровном, мягком серо-голубом свечении.
Трясясь в ознобе от сырости и тяжкого недосыпа, Кузьменко неловко на еще не повинующихся ногах торопливо пробрался под остывший мотор и настороженно замер под лопастью, вслушиваясь, вглядываясь в этот странный, никогда им не виданный свет.
Да. Впереди кто-то был. Там, возле невидимого отсюда корабля.
Разговор? Возня? Осторожное буцанье по железу? Как отдаленное радио: живые неживые голоса, несуществующие люди. И какая-то странность, очень неприятная странность во всем — явственно ощутимая двойственность происходящего: и есть, и нет. И точное предощущение — до жути! — уже слышанного…