— Тихо!
Попов с разгону налетел на него, ушибся носом о локоть и выщелкнул фонарь. Мгновенно обрушилась тьма. Замерла недвижно.
Секунда. Две… Пять…
Черная недвижимая тишина…
Нет, глаза уже что-то различают…
Они разом перестали дышать — и разом услышали. Нет. Не услышали. Ощутили. Да. В себе ощутили. Очень цепко и очень остро. Словно команду в ночи.
Кто-то тут был. Рядом. Живой. Умный. Все видящий. И очень опасный. Потому что они услышали его. Почувствовали. Поняли. Он, оказывается, все время был с ними, был здесь, но они не видели его, не слышали, не ощущали — и он это знал и потому опасен — столь опасен! — не был. Но теперь…
Кузьменко беззвучно перевел дыхание, большим пальцем на ощупь, осторожно, чтоб не лязгнуло, оттянул тугую «собачку» курка и, вжимаясь спиной в переборку, медленно двинулся боком вперед, приподняв взведенный пистолет. Старшина — фонарь уже в левой руке, пистолет в правой — за ним чуть сбоку в двух шагах.
Темно. Ох, темно! Вроде поворот… Да, коридор поворачивает вправо — и как будто тупик. Дверь? Дверь. Широкая, на весь проем. И оно — рядом. За дверью? За переборкой? Нет. Оно — тут. Рядом. Везде. Замерло — как ты. Выжидает — как ты. Затаилось — как ты. И смотрит, вслушивается — будто в тебе, будто из тебя. Дышит твоим придушенным дыханием. И, как ты, изготовилось… И уже очень — очень, очень! — опасно и сильно.
Спину не знобит — спину жжет опасность. И не спину — но душу, душу рвет когтями! Дыхания нет — в горле шерсть. Тянущий подлый холод под животом. А за дверью — возня, живая! Суета, писк, поскребывание, стуки, топотание… Ни на что не похоже — детсад пополам с голубятней в ночном кошмаре. Черти, ведьмы, свадьба упырей…
Капитан вывернул локоть, отер поблескивающее во тьме лицо и шепотом приказал через плечо:
— Распахну — свет. И падай влево в угол. Готов? Н-ну…
Он взялся за длинную рукоять задрайки, вздохнул, присел, прерывисто выдохнул — и мощно рванул дверь на себя. Она с диким визгом и гулом развернулась — и в коридор рванулась могучая волна душераздирающего крика! Слепяще вспыхнул луч фонаря, в нем черно-огромно заметалось великое множество визжащих, ухающих, свистящих теней, что-то жутко-летучее, подвывающее прыгнуло враскорячку в лицо капитану и, промазав, тупо бухнулось в сталь переборки — и он, сорванно-тонко заорав, нажал курок. Оглушительный, тысячекратно усиленный железной коробкой судна выстрел грянул в черноте, сине-алая вспышка призрачно высветила орущий мечущийся отсек — и, подрубленно упав на колени, капитан открыл огонь! Над плечом пушечно ахнул ТТ стрелка — раз, другой, третий. Гром пальбы, отраженный металлом, бил в уши звенящей кувалдой; полуослепшие, оглохшие летчики что-то сорванно орали, всаживая пулю за пулей в мятущиеся жуть и мрак; вспышки молниями высвечивали прыжки каких-то летучих чудищ, звенели гильзы, высверками летело стекло, грохотание стрельбы заглушал ужасный предсмертный разноголосый крик; рикошетируя, тяжелые пули с паровозным гулом метались по отсеку, высекая длинные бледно-розовые искры, и в клочья рвали, убивая, что-то живое и страшное.
— Стой! — вдруг заорал Кузьменко. Старшина сбоку оторопело глядел на здоровенную седую крысу, медленно-тяжело раскачивающуюся в желтом трясущемся свете; ее хвост застрял в расщепленной пулей доске какого-то ящика, передние лапы судорожно подергивались, тело извивалось слабыми толчками. Капитан просипел:
— Свети!
Крыса подыхала, капая густой черной кровью с растопыренных когтистых лап. Еще одна, разорванная пулей почти пополам, валялась на палубе под ней. Где-то дальше во тьме агонизирующе жалко взвизгивало.
Луч быстро перепрыгивал с ящика на ящик, со стеллажа на стеллаж, проваливался в темень каких-то полок и выгородок. Да ведь это же продуктовый склад — корабельная провизионка!
Кузьменко, сразу устало ссутулясь, будто стыдливо помотал оглушенно головой и брезгливо отшвырнул носком сапога трупик раскинувшей огромные неприятно кожаные крылья летучей мыши — наверно, той самой, которая кинулась ему в лицо, ослепленная фонарем. Где-то в глубине бесконечного твиндека-склада еще пищало, еще шла какая-то быстрая, убегающая суета.
Провизионка оказалась огромной, явно рассчитанной на долговременное снабжение сотен человек, причем снабжение очень даже не бедное и со вкусом. В глубокую темноту уходили ряды закромов и стеллажей; в неверном свете фонаря инейно-остро мерцали тысячи термосов, бидонов, банок, ящиков, коробок, мешков; некоторые упаковки были вскрыты, какие-то ящики разворочены самым варварским образом, причем явно людьми; всюду на настилах виднелись бугристые кучи крупы и муки, слежавшихся в камень, гнойно блестящие, скользкие даже на вид горы когда-то овощей или фруктов, щерились ржой дыры разъеденных коррозией металлических баков.