— Во-первых, надо отсюда сматываться. Вообще — отсюда. И чем скорей, тем лучше.
— Почему?
— Потому что не верю в Бога. А заодно — и в черта, — он торопливо затянулся, будто ждал кого-то, и посмотрел вниз. — Видал кого?
Попов вопросительно молчал, ожидая продолжения; капитан буквально вращал глазами, зыркая по сторонам и глотая табачный дым взахлеб.
— Есть, ох, есть тут что-то. Прям мозги набекрень… Кто-то щупает, зар-раза, прям сапогами в башку лезет — я же чувствую, я слышу…
— Это «во-вторых»?
— Во-вторых? A-а… Во-вторых, я там карты искал. Думал, в ихних картах есть чего-нибудь про тут. А их нет! Понимаешь? Нету у союзника карт в кабине.
— Ну и что?
— Так ведь у него их и с собой нет! Чего ж он, без карт летает? Дальше. Какая-то та же зараза лазила в патронные ящики — левый вскрыт чем-то вроде… — Он передернулся. Он боялся! У Попова тягуче заныло под ложечкой. Это было страшно — напуганный Кузьменко. Неубиенный капитан Кузьменко, который жив четвертый месяц, летая на полярные конвои. А капитан отшвырнул высосанную папиросу и поежился. — И еще, из кармана на правом борту — ну, где рация, — пропала ракетница. А сама рация… Чего?! Что это?! — вскинулся он, хватаясь за кобуру. Вдали замирал тоскливый и жуткий железный стон.
— Где? А, ветер это, ветер! — лихорадочно сообразил, нет, придумал, как схватил, объяснение Попов. — Конечно ветер. В мачтах, видно, тех. Чего ж еще…
— A-а, ну да, ну да… Так вот, рацию пытались снять. Не сняли. Тогда разбили. Спалили. Не, сварили. Во — сварили. Точняк.
— Как это?
— Как яйцо — вкрутую! — вдруг диковато хихикнул капитан. — О Х-Хосподи… Сходи-ка сам погляди. Это вроде по твоей части. Ты ж мне кой-чего про свои подвиги довоенные рассказывал — вот и сходи. Общнись. А в случ чего — без разговоров и тем паче героической пальбы-стрельбы дуй сюда. Не боись — ты знаешь, как я владею инструментом, — и он похлопал грязной ладонью по незыблемо прочному и надежному стволу пулемета.
Опрокинутый «вогаук» вблизи был страшен: на его теле не было живого места. Металл всюду изорван; все залито черным маслом; искрится битое стекло; по-человечьи болезненно торчат пропоровшие обшивку ребра нервюр и стрингеров; из разорванного брюха выпирают запекшиеся черным, коричневым и синим внутренности сорванного с подмоторной рамы двигателя. Старшина неожиданно вспомнил жизнерадостную улыбку симпатяги Сэнди — и ему стало жутко. Потому что сегодняшний шустрый, душой нараспашку парень и этот вот лежащий на спине вчерашний истребитель никак не совмещались, не укладывались ни в какие представления и мерки о живом.
Вот оно, левое крыло. Обнажившейся сломанной костью торчит кверху остаток «ноги», снесенной ударом стойки шасси. А нижняя плоскость… Плоскость действительно разрезана — жутким каким-то ножом, тупым и огромным. Не человеческим ножом. И нож тот был… раскаленным! Не удержавшись, старшина тихонько присвистнул и осторожно потрогал иззубренно-вывернутый, окаленный, в копоти и страшных каплях-потеках металл.
Спираль пулеметной ленты, уложенной в патронном ящике, вскрытом тем же ножом, была цела; масляно-золотисто поблескивала латунь гильз. Старшина потянул на себя ленту, патроны тихо стучаще загремели. Он отбросил ее — и тут взгляд его привлек носок[78] крыла. Тот, кто разодрал это крыло, пытался выдрать торчащие из амбразур стволы крыльевых «браунингов». Когда же ему это не удалось, он тем же ужасным резаком попросту заплавил пулеметы.
Старшина задрожавшими пальцами осторожно, будто боясь обжечься, провел по спекшимся буграм металла — высокожаропрочного металла! — пламегасителей скрюченных температурой стволов. На лбу его выступил пот. Он нервно оглянулся. Высоко над камнями успокоительно торчало длинное дуло родимого УБТ.
Попов вытащил из кобуры пистолет, засунул его на живот под ремень и, устроившись на спину, забрался под фюзеляж. Та же жутковатая — и опять явно кем-то придуманная в своей театральности картина была в кабине. Панель радиооборудования действительно спеклась непостижимым образом в какой-то ноздреватый шлакообразный ком. А светло-зеленая матовая окраска борта под этой панелью даже не закоптилась — не то что не обгорела! Действительно — уму непостижимо…
Приборная доска была смята вчерашним «капотом»[79] — но компас оказался цел. Попов вытащил нож, отвернул им два крепежных винта, сунул под гнездо дуло ТТ, нажал, что-то скрежетнуло — и в руки, вернее, на грудь вывалился целехонький компас. Он, извернувшись, затолкал компас в правый карман куртки, пистолет сунул опять под ремень, огляделся в поисках якобы пропавшего планшета с картами — и вдруг…