— Сэр, приношу извинения, но апельсиновый сок, яичница с беконом, оладьи с патокой и мамин яблочный пирог к…
— Сгинь… — буркнул, не поднимая глаз, капитан.
Дверь гулко недоуменно лязгнула. Бекон, патока… Картошечки б сейчас! И к ней обязательно… Стоп!
Вот. Вот же оно! Он тут. За спиной. Ну, капитан, — держись…
Полупригнувшись, Кузьменко в бесконечные немо-гудящие секунды стал боком выдвигаться из-за стола, одновременно медленно, весь в ожидании мгновенного удара в спину, оборачиваясь, и, наконец, вскинул глаза навстречу темному, буравящему ледяному взгляду и, не мигая, уставился в упор в бездонные, черные, немигающие зрачки — как в бесконечность. В глухую переборку. В сплошную, непоколебимую стальную переборку. В ту самую дверь, куда он шагнул сегодня ночью.
Он незряче видел перед собою крашенный серой шаровой краской металл, на нем — явно для украшения — какую-то древнюю игрушечно-разноцветную морскую карту в изящной застекленной рамке, с той, с обратной стороны — неровный лист обшивки, и там же видел, видел! — зазывно мерцающий, бесконечный черный туннель в огромных немигающих зрачках; туннель, в который он шагнул сегодня и в который сейчас его властно звал, тянул, влек все тот же взгляд — взгляд уводимого той ночью отца…
Свой взгляд…
Он потянулся вперед, к глазам, ко тьме, к проходу — и в последний миг немыслимым усилием инстинкта шарахнулся назад, ударился затылком, всем телом о дверь, затрясшимися взмокшими руками нащупал ручку и ввалился спиной вперед в ходовую рубку.
Удивительно: в помещении ГКП корабля действительно вкусно пахло. Апельсинами, какими-то копченостями и вообще уютом. Быстро приходя в себя («Похоже, быстро очухиваться становится привычкой…» — усмешливо пронеслось где-то подспудно), он мимоходом глянул в темное зеркальце, кем-то прикрепленное над штурманским столом. И опять не удивился — в нем ничего не отразилось. Лишь мутный, тускло мерцающий свет. Дым. В общем, кусок железа вместо зеркала. Ну и пес с ним. Подумаешь — непрозрачное стекло. Мы и не такое видали. И видаем. Видаем? Видим? Ну-ну…
Так, что тут? Три банки разных то ли соков, то ли компотов. Консервная банка с ветчиной. Знаем, «американка» ленд-лизовская. Кусок чего-то вроде черной пересохшей замазки, скатанной в мятую колбасу редкостно неприличного вида. Ага, вроде колбаса и есть, и пахнет замечательно. Только чушь все это. Свинячьи радости. Картошечки бы, эх! Еще — мочененькой капустки, вяленый лещ, конечно, и кружка «жигулевского» — такая, знаете ли, запотевшая, литого стекла, тяжеленькая кружчонка, да… Ну огурец — это святое. Сало мерзлое. С розовым боком, скользким на морозе. И мамины вареники. С творогом. Нет, сначала с картошечкой, потом — с капусткой, и уж потом — с творогом. Да! Еще сметана — плывет в миску эдак тяжело и маслянисто и светится изнутри, как луна…
Чего-чего он бубнит?..
— … если он двигался параллельно с нами, по времени линейно. Если! Но главное — в самом лесе. Деревья шли от мертвого к живому. Это-то и есть самое главное, чего сначала мы не видели. Впрочем, мы вообще видим лишь то, к чему привыкли, что можем сразу объяснить и что обязательно возможно, по нашему мнению. И там мы работали так же, как тут: пойди туда — не знаю куда, найди то — не знаю что. А как можно арифметической линейкой замерить температуру воды? То-то…
Работали? Капитан хмыкнул, покосившись на него. Старшина отхлебнул из банки и пожал плечами:
— Конечно. И ты кое-что понял. Ты же сейчас только вид делаешь, что полосу строишь. Нет?
Сэнди выжидающе поглядел на капитана, но тот, к его и старшины удивлению, молчал, угрюмо ковыряясь ножом в банке ветчины. Старшина подождал — но Кузьменко, не поднимая глаз, буркнул:
— Ну и?
— И не увидели, что лес там растет как бы… Ну, назад, что ли. Вчерашние деревья, обоженные взрывом, оживали и, зеленея, уходили в свое детство. В саженцы. Причем скачкообразно во времени. Да… Это куда страшнее, чем приборы…
Капитан вяло жевал холодное скользкое мясо. Надо бы, конечно, разогреть. Да ладно. И так сойдет. Хлебца б…
— У нас не работал ни один компас, встали хронометры. Дикая головная боль. Ну компасы, часы — ладно. Даже зеленые вспышки по ночам. Но то, что творилось с оптикой…
«Уходить или не уходить? — вроде отстраненно размышлял вяло капитан. — Эк, как ловко он меня поддел. Угадал… Но, возможно, он прав. Возможно, мы первые. И, конечно, никакой это не остров. Значит, можно попробовать…»
Кузьменко уже понимал, какое решение зреет в нем, и со всей военной очевидностью видел все выгоды, возможности и мощь, которыми они могут заручиться. Точнее, они двое — русские, советские люди. Пацану все это не нужно. Мало того. Опасно что-либо передавать ему, отдавать. Ему — это ведь означает всем им — там, за океаном. Временным союзничкам, которые спят и видят нас удавить. Которые с семнадцатого года держат пальцы на нашем свободном горле. Да, но и девать-то его некуда, этого представителя классового врага.