Они не знали, когда очнулись. Возможно, через какие-то секунды. А возможно, и через дни.
Кузьменко сидел, привалясь к борту. Сэнди редко крупно вздрагивал спиной, лежа ничком под столом. Старшина, приподняв голову, медленно обвел взглядом разгромленную ходовую рубку. Размазанный повсюду, по линолеуму, бортам и даже подволоку, компот не сгнил, даже не высох. Снега или льда не было — темнели лишь высыхающие на глазах пятна влаги. Отсюда — вывод…
Капитан судорожно, прерывисто вздохнул и, не раскрывая глаз, принялся вставать, упираясь в борт рубки ладонями. Старшина опять опустил подбородок на грудь, полулежа у комингса, — так было легче. Глаза слезились, обожженное морозом лицо горело, тупо ныл измученный желудок. Кузьменко, сопя, наконец поднялся, по-стариковски старательно утвердился на подламывающихся ногах и, перебирая по-паучьи руками, добрался до двери и осторожно выглянул наружу.
И замер, выгорбив спину и всхрипами выдыхая воздух.
Попов, боясь шевельнуть невыносимо горьким языком, бесстрастно наблюдал, как Сэнди, поскуливая и ерзая задом, вылезает из-под стола, то и дело оскальзываясь коленями в луже компота и стукаясь спиной о крышку стола. Капитан тяжко осел, как обвалился, по борту на палубу рядом с Поповым и загнанно выхрипел:
— Хана…
«Я знаю, — подумал безнадежно старшина, пытаясь проглотить застрявший в глотке омерзительный комок. — Мы доигрались…
Мы не имели права. Мы, наглые людишки, взявшие на себя великое право первого Контакта, — мы влезли, вперлись, натоптали грязными, тупыми, кровавыми своими сапожищами, и теперь…»
Капитан трудно ворочал над ним лохматой башкой, двигал лопатой выпяченную челюсть, словно его душил ошейник, и что-то пытался выговорить — но не мог, только урчал и скрежетно сипел.
Старшина досмотрел, как вылез, наконец, американец из-под стола и поднял к ним, русским, разбитое лицо — и тут старшина понял, что не так.
Солнце!
Изгаженную, разгромленную ходовую рубку заливало солнце! Сэнди китайским болванчиком раскорякой сидел на палубе возле стола, болезненно морщил распухающий лиловый нос и, кося глазами, щурился как котенок.
Обе двери ходового мостика, правая и левая, были распахнуты настежь, и гудящий сквозняк несся сквозь них, заполняя рубку горячим ветром, отчетливо пахнущим водорослями, рыбой, теплым камнем, морской водой — пахнущим жизнью!
Попов, привстав, задохнувшись от боли в истерзанных ребрах, осторожно выглянул наружу.
Ну что ж… Он аккуратно сплюнул за борт горько-кислую пакость и вытер рот грязной ладонью. Такое безумие ничуть не хуже любого другого. Даже, пожалуй, лучше. Кузьменко прокрякал сзади:
— Лапти… Он нас не выпустит, сука.
А Попов через плечо равнодушно разглядывал прекрасный, невиданный, праздничный — и наверняка опять лживый, фантомный, паскудный мир снаружи.
Там было все, о чем он мечтал пацаном. Солнечно, ветрено, жарко. Сияло синее-синее, такое, каким оно бывает лишь в детских снах, море; светилось ласковой голубизной бестуманное, бездонное доброе небо. Море из сказки, небо из детства… Чистая, лаковая, прозрачная, солнцем искрящаяся вода до горизонта, от которого мчатся наперегонки развеселые белопенные барашки, хулиганя задиристо всплесками-коготками, лукаво мигая острову разноцветно-радужными вспышками-лучиками. А под самым берегом ртутно сверкает в дрожащей золото-голубой сети донная галька и камешки-бриллианты на дне. Невестой шуршит льнущая к пляжу ласковая волна. Ну что ж… Арктика или, скажем, сибирское болото действительно ничуть не лучше. Впрочем, там мы были бы дома…
— Ну, и как? — прохрипел капитан откуда-то издалека.
Попов отвалился назад за дверной проем и невидяще уставился на него, сидящего спиной в угол. «Умыться б вот напоследок. Зубья почистить. Опять же белье — как спокон веков русский солдат помирал. Уж Бог с ним, с бритьем — хоть исподнее б сменить, чтоб в аду не воняло…»
— Теперь жарко, что ли? — жалобно сказал Сэнди, умостившись на диване. — Господи, за что, а?
Кузьменко закашлялся, ухватившись за грудь, — так больно и так по-человечески мучительно, что старшина словно проснулся! Очнулся, рванулся в дверь — но увидел все то же — немыслимый рай. Рай для кого? Для затерянных в вечности? А самолет? Где наш «ил»?! A-а, вон он. Стоит. Понурый, забытый, дико-неприкаянный и чужой здесь. Ждет… Господи, да он же ведь их ждет! Милый, родной, единственно верный и честный. И вдруг Попов понял. Понял! Ну конечно. Самолет. Корабль. Остров. Остров-корабль.