— Мне кажется, я боюсь выходить замуж, — она пристально вглядывалась в пепельницу, подперев рукой щеку, длинные пальцы были сложены в кулак.
— Я слышал, девушки часто говорят так до замужества. Да и мужчины тоже.
— А вы когда-нибудь были женаты?
— Нет.
— Я не представляю себе никого, за кого было бы легче выйти, чем за Грега, так что, если я когда-нибудь решусь на замужество, то, наверно, выйду за него.
— Надеюсь, вы будете очень счастливы, — Роберт встал. — Мне пора. Спасибо. Спасибо за…
— Вы любите печенье?
Он смотрел, как она открыла дверцу духовки, отмотала кусок вощеной бумаги от рулона и оторвала В центре каждого печенья красовалась изюминка. Она положила с полдюжины печений на бумагу.
— Я знаю, — сказала она смущенно, — думаете, что у меня не все дома или что-то в этом роде. Но, наверно, виновато Рождество. Разве нельзя подарить человеку печенье? Что в этом плохого?
— По-моему, это очень мило, — ответил он, и оба рассмеялись.
Роберт осторожно опустил печенье в карман пальто.
— Спасибо вам, — он двинулся к дверям.
— Если вам когда-нибудь снова захочется поговорить, что ж, позвоните и приезжайте. Мне бы хотелось, чтобы вы познакомились с Грегом. Ему не обязательно сообщать, как мы с вами встретились Он, наверно, не поймет. Я скажу ему… ну, например, что меня познакомила с вами Рита.
Роберт покачал головой.
— Спасибо, мисс Тиролф. Я и правда боюсь, что Грег не поймет. И, наверно, лучше мне с ним не встречаться, — он сразу почувствовал, что она приняла его слова как отказ от дальнейшего знакомства. «Ну и пусть», — подумал он.
— Надеюсь вы когда-нибудь позвоните, — просто сказала она идя к дверям. — А у вас нет машины?
— Она на шоссе чуть дальше, — ему снова стало мучительно стыдно. — До свидания.
— До свидания, — девушка зажгла свет на крыльце.
Это позволило разглядеть несколько ярдов дорожки. Потом он зажег свой фонарик. Выйдя на дорогу, он начал насвистывать какую-то песенку, от волнения, от стыда, от безумия — или от всего вместе взятого.
Через полчаса Роберт вернулся домой и закурил сигарету, тут раздался телефонный звонок. Звонила Никки из Нью-Йорка.
— Слушай, где ты был?
Роберт тяжело опустился на стул, ему хотелось, чтобы слова его звучали непринужденно и весело.
— Выходил ненадолго. Прости, пожалуйста А ты что, меня разыскивала?
— Весь вечер. Хочу сообщить новость, которая тебя сильно обрадует. Через месяц ты будешь свободным человеком. А я тут же выйду замуж за Ральфа.
— Прекрасно. Рад что дела двигаются. Адвокат мне ничего не сообщает.
— А зачем ему? Всем распоряжаюсь я, — голос Никки стал несколько раздраженным.
— Ну что ж, спасибо, что сообщила.
— Счет тебе пришлют своевременно. Поровну, ладно?
— Конечно.
— А как у тебя с головой? Совсем уже мозги набекрень?
— Не думаю, — теперь он страшно жалел, что когда-то рассказал Никки о своих «состояниях». Обмолвился как-то невзначай, когда они обсуждали его депрессию. Роберт пожаловался тогда, что эти депрессии очень мучительны, из-за них можно лишиться рассудка или что-то в этом роде. В тот раз Никки ему посочувствовала, велела пойти к психотерапевту, и он пошел. А потом, через несколько дней, она припомнила ему его же слова, заявив, что он — сумасшедший, он ведь сам признался. Конечно, так оно и есть, поэтому она боится находиться с ним в одном доме и, вообще, разве можно любить душевнобольного, а тем более полагаться на него?
— Все еще прячешься в этой своей дыре? — продолжала Никки, и он услышал, как, закуривая, она щелкнула зажигалкой.
— Городок вовсе неплохой. Но я не собираюсь жить тут до конца своих дней.
— Меня не интересуют твои планы.
— Ну, ладно, Никки.
— Встречаешь каких-нибудь интересных девиц?
— Вероника, ты не могла бы сосредоточиться на Ральфе и на своей живописи, а меня оставить в покое?
— Я и оставлю тебя в покое. Можешь не сомневаться. Ты же псих, а мне психи ни к чему. Что же касается моей живописи, то я написала сегодня два с половиной холста. Каково? Это Ральф меня вдохновляет, понимаешь? Не то, что ты, слонялся вокруг, дурак дураком.
— Да, да, понятно.
Никки презрительно рассмеялась. Воспользовавшись тем, что она придумывает, как бы побольнее его уесть, он поспешил опередить ее.
— Еще раз спасибо, Никки. Спасибо, что позвонила и сообщила.
— Пока! — она бросила трубку.
Роберт развязал галстук, прошел в ванную и вымыл лицо. «Почему она вечно злится, — думал он, — так язвит, так стремится сделать больно?» Он устал задавать себе эти вопросы, хотя ему казалось, что не задавать их нельзя. Даже Питер Кэмпбелл — а может, это был Вик Макбейн — спросил его однажды о том же самом, когда Роберт рассказал ему про одну сцену из своих ссор с Никки. Предлог для ссоры был довольно забавный, они разошлись во мнениях насчет цвета обивки на диване, поэтому Роберт и рассказал. Но в самой ссоре ничего забавного не было, ведь Никки грызла его целый день, всю ночь, весь следующий день, всю субботу и воскресенье. Когда Питер Кэмпбелл об этом услышал, он, как сейчас вспомнил Роберт, перестал улыбаться и спросил:
— Но в чем дело? Откуда столько злости?
Себе Роберт мог бы это объяснить разными причинами, например тем, что Никки не нравится угнетенное состояние, которое часто на него находит, его беспричинное уныние, и винить ее за это нельзя. Или тем, что Никки придает громадную важность своим занятиям живописью, и мужчина в ее жизни означает посягательство на ее время, может быть, даже посягательство на господство («Недаром, — подумал Роберт, — она собралась замуж за Ральфа Юргена, он довольно слабохарактерный. Никки легко подчинит его себе»). А может, дело в том, что у Никки легко уязвимое самолюбие, она очень чувствительна и не выносит критики. В последнее время она начала попрекать Роберта тем, чего он никогда не говорил, а когда он пытался объясниться, заявила, что он потерял рассудок. Все это Роберт мог бы перечислить, но и это не объясняло дикую злобу, которую она к нему испытывала, не давало возможности разобраться в ее поведении до конца. Чего-то Роберт не понимал, не мог ухватить, и сам сомневался, поймет ли когда-нибудь, сможет ли когда-нибудь сказать: «Ну вот, теперь-то я все понимаю, теперь все встало на свои места».
Роберт стоял у окна и разглядывал двухэтажное белое здание на другой стороне улицы, все окна верхнего этажа в нем были заставлены цветами. Иногда какой-то пожилой человек садился возле цветов с газетой, но сегодня кресло пустовало. На крыльце можно было разглядеть трехколесный детский велосипед. Слева на углу помещалась аптека она же закусочная, в ней всегда пахло шоколадным сиропом. Там Роберт раза два покупал зубную пасту и бритвенные лезвия. На другом углу — отсюда этого угла не было видно — находилось довольно мрачное здание Христианского союза молодых людей. А если идти прямо, в двух-трех кварталах отсюда вокзал, там он получил посылку, в которой Никки прислала забытые им вещи. Не то, чтобы он их забыл — большинство из них он оставил специально, он ведь покупал эти вещи для их с Никки дома: дорогие платяные щетки, ваза, большая стеклянная пепельница, статуэтка майя высотой дюймов десять. Он отыскал ее в одной из лавок в Виллидж. Отправляя эти вещи, Никки как бы еще раз заявляла.
«Между нами все кончено. Забирай всю дрянь, которую ты себе накупил».
Да она покончила с ним внезапно, так же внезапно, как меняла псевдонимы, которыми подписывала свои картины. Теперь у нее был уже четвертый или пятый псевдоним — «Амат». А может, это Ральф вдохновил ее на выбор нового имени? «Интересно, — подумал Роберт, — когда Ральфа начнут воспитывать? Когда начнут бесконечные поучения, спровоцированные ссоры, бешеные вспышки, за которыми следуют извинения? Когда Ральфу начнут надоедать пьяницы, спящие в ванной, в гостиной, а может быть, и в его собственной постели?»