— Пошевеливайся, Агапий. Я жду секунду!
Филдс сделал кислую мину:
— И откуда столько назойливости в одной тетке?
В этот миг двери кабинета широко распахнулись — на пороге с автоматами выросли бабушки-двойняшки, мадам Дубова-Ясенева была взята на мушку системы Зингер.
— Итак, амазонистая сорвиголова, — лукаво улыбнулся Филдс, — вы мне ответите только на один вопрос, и я дарую вам жизнь.
Бабуси щелкнули вставными челюстями.
— Мадам, с кем вы сотрудничаете?
— Пускай девчата закроют дверь с обратной стороны, — попросила она.
Филдс дал знак бабулям удалиться.
— Ах, Агапий! — взвыла мадам. — Как все это нескладно вышло!..
— Вы, Робертс, плагиатор, — отрезал босс, — причем бесталанный. Филдс, не очень-то разбираясь в международной политике, сходу вылепил для Ханыгии монархическую хунту, а вы, собезьянничав у Главного Схоластика, пошли еще дальше, провозгласив себя чуть ли не фараоном Рамзесом. С тем, что вы фараон, я могу согласиться, но с Рамзесом — никогда. Пришлось вас сковырнуть, не взыщите.
— Да я и не в обиде. Там спертый воздух, духотища. Кожно-венерические заболевания — хвала филдсовскому дарвинизму! — так и липнут, черт бы их взял!
— Надеюсь, к вам они липли не слишком часто?
— Естественно, босс. Как-никак — император.
— Разумеется. Я и забыл, что у монархов к таким болячкам иммунитет, дарованный свыше.
Босс повертел в руках «гостевой» хохолок доисторического человека, который Робертс в качестве экзотической реликвии прихватил из Центральной Ханыгии наряду с другим награбленным добром.
— Скверные вести, Робертс… Ханыгия — хрупкий политический эльф, легко подверженный дурному влиянию как справа, так и слева. Сейчас туда понаехало несметное число китайцев, утверждающих, что лобные дуги доисторических ханыг сродни китайским, и умори вас чесотка, если пекинские амбиции распространятся еще и на это суверенное развивающееся государство.
— Давайте раздуем в прессе кампанию о точном соответствии мочевого пузыря доисторического ханыги американскому?
— Чересчур неожиданно. Наши друзья в Пекине решат, что мы заигрываем с русскими, и надуются. Вам, Робертс, предстоит самая, быть может, деликатная, но вместе с тем и самая ответственная операция. Даже президент молит Бога, чтобы она прошла без осложнений.
Робертс почти ощутил, как за спиной вырастают крылья.
— Я не ослышался, босс? — охрипшим, срывающимся голосом переспросил он. — Что за операция?
Ответ босса был таким же охрипшим и срывающимся:
— Пластическая операция по перелицовке вашей всем ненавистной императорской физиономии под… китайскую. И вы — вновь полноправный владелец Центральной Ханыгии!
— Э-э…
— Я рад, старина, что вы согласны.
— Но-о…
— Представляю, какое веселье воцарится в Белом доме! По этому поводу и выпить не грех!
На столе зазвонил секретный телефон. Босс снял трубку:
— Алло! Господин президент? Добрый день!.. Да, он согласился без колебаний и хоть сейчас готов лечь на операционный стол. Что? Сейчас и лечь? Он уже в одном исподнем и ждет дальнейших указаний. Давать наркоз? Это минутное дело, господин президент… Служебная характеристика? О Боже, господин президент, он уже лежит — по-моему, это красноречивей любой характеристики!..
Мистер Робертс в беспамятстве валялся на. модерновом ворсистом ковре ультрасовременного офиса доктора Уикли.
Босс, обращаясь к президенту, сказал:
— Дорогая, я сделал так, как ты велела. Самолюбие нашего друга должно быть удовлетворено. Отпуск для Филдса? Ты сошла с ума! Сейчас у него самая горячая пора и… Ну, хорошо, прошу тебя, не сердись. За ланчем обо всем переговорим, о'кей?
— Дадим же волю своему богатому воображению и немного отвлечемся от суеты сует, — задымив сигарой, произнесла мадам. — Жизнь — непрезентабельный гротескный балаганчик, но как часто порою мы пренебрегаем этой непреложной истиной!
Мадам, пихая Филдса локтем, сыпала эпитетами, метафорами и олицетворениями, проявляя при этом незаурядный талант мастера словесной эквилибристики.
— Вы когда-нибудь любили, Агапий, так, как я любила Демьяна Биде?
— А вы еще и способны были любить?
— Любить и быть любимой! — не моргнув глазом, отвечала мадам.
…В окне кабинета Филдса забрезжил рассвет, дважды прокукарекал кочет, а мадам все смаковала волнительные перипетии своего тяжелейшего девичества в услужении старого торговца недвижимостью анархиста Исая Бифшстекснера. Филдс, решительно отбросив условности в обществе дамы, открыто и смачно зевал в лицо донельзя возбужденной рассказчицы.
— …украдкой, при тусклом свете лучины, тянулась я к социально-экономическим трудам выдающихся людей своего времени: Софокла, Перикла, Домокла и Одиссея.
— Дальше, дальше! — изнемогал от зевоты Филдс.
— Бульварная литература, нашпигованная поверхностными сюжетами, вызывала во мне благородную ярость и холодное отвращение.
— Да-а-альше!!
— Я как приверженка того, что надвигалось, была восприимчива к справедливости и невосприимчива к несправедливости. «Изжить уродство и гармонично доразвиться!» — вот лозунг, брошенный кем-то и подхваченный мною.
— Дальше, разрази вас гром!!
Мадам вздрогнула телесами, и шпион услышал, как громко стукнулась о пол вымученная, копившаяся все суровые годы девичества мадам слеза. Филдс энергично выпрямился в кресле.
— Эй вы, уродливый социальио-экономический выкидыш времен Софокла! Битую ночь вы морочили мне голову, бесстыдно отняв гарантированные конституцией часы драгоценного отдыха! Не знаю, как у Исая Бифштекенера, а у меня ваши словесные шницеля давным-давно застряли в пищеводе! И вот что я вам скажу: если вы сию минуту не ответите, с кем сотрудничаете, с вами случится что-то недоброе! Мадам, не будите во мне лишних тенденций!
У Дубовой-Ясеневой вразнобой задергались правое ухо и левая ноздря, что-то звучно уркнуло в желудочном тракте. Настала очередь мадам раскрыть свои карты…
Ведмедятников увяз в противоречивой информации подчиненных. Отсебятина являлась ахиллесовой пятой Воробьева и в какой-то мере Шельмягина; из-за нее случались всякие казусы, а дело практически топталось на месте. Сколько раз чихвостил он лейтенанта и капитана, сколько раз сам получал трепака от майора Пронина, — урок, как говорится, шел не впрок. Шпион то исчезал, то появлялся, и делал это, как замечал Пронин, хорошо и с серьезными намерениями.
Однажды, разбираясь в бесчисленных оперативных сводках, Ведмедятников обратил внимание на одно весьма любопытное донесение:
Очень-очень, трижды совершенно, дважды секретно,
Феофану Греку (личный шифр Ведмедятникова)
Две старые ловчихи тю-тю! А дохлая креветка -
ариозо вам с кисточкой и сбоку бантик.
Ведмедятников сдвинул брови, еще раз пробежал донесение и… вдруг его осенила простая догадка: креветка и переводчик вьетпунговского лидера — одно лицо! Ну, бестия! Ну, негодяй! Полковник даже развеселился, отхлебнул воды из графина, выкурил папиросу, достал фотоснимок Филдса в облике оперирующего хирурга (наркотизатор был агентом рыбнадзора), а также фотографию Хмыря, торжественно восседающего на ночной вазе, сделанную «слесарем» из щели сортира. Ну, стервецы!
Полковник часто прибегал к услугам внезапных озарений. Действовать немедля! Сняв трубку телефона, он набрал номер своего старого приятеля, прапорщика-собаковеда:
— Здорово, Проша! Узнаешь Ведмедятникова?
— Товарищ полковник?!
— Без чинов, Прохор, ну их к чертям. Нужен ты мне, понимаешь ли…
…Вороная «Волга» полковника Ведмедятникова притормозила у собачьего питомника, носящего имя человека, открывшего новую страницу собачьей жизни, — Франца Кафки. У ворот стоял прапорщик-собаковед Прохор с ручным тамбовским волком.
— Здравия желаю! — рявкнули Прохор и волчище одновременно.
Полковник сощурился на зверюгу:
— Хвостом, значит, вертишь, Серый? А помнишь, как шпиона в лесу проморгал, зубоскальное твое отродье?