…Вдруг воцарилась тишина. Молча носились чьи-то тени, но вот исчезли и они. Осталась только Софочка. Словно в замедленной съемке, она, прижав руки к животу и не сводя глаз с Филдса, как подкошенная, опускалась перед ним на колени. Ее губы неслышно шевелились, повторяя какое-то слово. Упав навзничь, она содрогнулась в предсмертной конвульсии и затихла. Белое свадебное платье стало тускнеть, воздушная фигурка уплывала, растворяясь в сумраке небытия. Из пустоты, сначала тихо и невнятно, затем все громче и отчетливей, слышался ее шепот. Она повторяла лишь одно-единственное слово:
— Любить, любить, любить, любить…
ЭПИЛОГ
К нему постепенно возвращалось сознание, он начинал замечать окружающие предметы, пытаясь определить их назначение. Но мысль, словно густая тягучая масса, неторопливо растекалась, вязкой пеленою обволакивая больной мозг. Вакуум заполнялся безликими образами, отдельными, вне всякой связи, словами и фразами.
В какой-то раз он прямо перед собой видел прозрачные провода, а за ними — людей в зеленоватых халатах. В другой раз — неестественно яркий свет звезд. Где реальность? А где игра воображения? Или все его ощущения — плод нездоровой фантазии? Необъяснимая дезориентация во времени и пространстве?
Он разбирал обрывки речи: «сухожильные рефлексы отсутствуют», «выраженная симптоматика энцефалопатии», «реакция неадекватная», «компрессионный перелом позвоночника», «прогноз неблагоприятен», «смените кассету в диктофоне»… Это была русская речь, а терминология медицинская. Но вот «кассета в диктофоне»?..
— Откройте, пожалуйста, глаза! Вы можете открыть глаза?
Нет, он не может открыть глаз. Потом он слышал еще:
— Кем бы ни был пострадавший, его, если хотите, надо любить.
«Любить, любить, любить…»
…Приподняв тяжелые веки, он обнаружил, что лежит один в больничном блоке, вокруг вьются трубки капилляров, уходящих в его локтевые вены, висят системы капельниц с растворами, бежит кардиограмма на мониторе, низко гудит аппаратура функционального жизнеобеспечения. Значит, он в реанимации, где говорят по-русски. Уже кое-что! Каким образом он здесь очутился? Память оставалась глуха и нема, хранив ответ за семью печатями. Его внимание привлек микрофон, подвешенный прямо над ним, шнур от которого тянулся к диктофону на тумбочке в изголовье кровати. Попытка достать диктофон рукой не увенчалась успехом — мешали капилляры, сплетенные в густую сеть, и резкая боль в спине.
— Включить воспроизведение?
Рядом стоял средних лет мужчина в небрежно наброшенном на плечи халате. Диктофон воспроизводил: «Упав навзничь, она содрогнулась в предсмертной конвульсии и затихла…» Мужчина выключил запись.
— Что это?
— Ваш голос, — сказал он. — За тот месяц, что вы здесь находитесь, мы сменили девяносто восемь кассет.
— Где я?
— В гарнизонном госпитале. Хочу представиться: майор Сомов.
— Вот как… Кто же, в таком случае, я?
— Джон Стюарт Филдс, полковник американских ВВС, пилотировавший самолет-разведчик над территорией СССР.
И тут он вспомнил! Генерал Робинс пожимает ему и штурману негру Бену Прайсли руку перед отлетом: «Ребята, все будет о'кей!»
А дальше, вплоть до настоящей минуты, полный провал в памяти.
— Что с Беном, штурманом?
— Три недели он был в состоянии клинической смерти. Врачи сочли его безнадежным.
Стекла палаты покрылись первыми кристалликами льда. Сомов задернул шторы и при свете настольной лампы достал блокнот, затем ручку с вечным пером. Подобие улыбки промелькнуло на его лице:
— Будем запираться или признаваться, мистер Филдс?
1965–1980 гг.
Книга вторая
ГДЕ КОНЧАЮТСЯ СНЫ
— Как ваша рукопись? — справился Сомов с нескрываемым любопытством. — Кстати, у меня наработаны кое-какие связи в издательском мире, могу посодействовать.
Колеса Филдсовой инвалидной коляски скрипнули, запели, новоиспеченный автор подкатился поближе к своему литературному покровителю:
— Даже не представляю с чего начать. Мысли бегут на двух языках. Материала много, впечатлений еще больше, задумок — хоть отбавляй, но поскольку в литературном жанре, как вы понимаете, я делаю самые первые шаги…
Филдс начал было выгребать из карманов больничной пижамы кассеты, второпях запутался, замешкался и, устало опустив руки, остановился.
— Творчество не терпит суеты, — наставительно изрек Сомов. — Не терпит суеты и наше с вами, уважаемый сэр, общее дело.
Джон Филдс насторожился.
— Возникшие поначалу между нами прохладные отношения, — продолжал Сомов, — в конечном счете должны растеплиться, вы не неходите?
— Растеплиться, — подытожил Филдс, — и принести плоды.
— Съедабельные… плоды, — закруглил Сомов.
«Святые угодники! — размышлял Филдс. — Ну в чем, собственно, да и с какой стороны я перед вами провинился?! Что за нелепая судьба! Ведь все развивалось по заранее начертанной схеме: рождение, папа и мама, возмужание, алкоголь и марихуана, университет, встречи с девушками, романтика, привязанность, любовь (девушка, оказалось, любила двоих — меня и ЦРУ)…
Затем офицерские будни ВВС, стажировка в Лэнгли. Да, он был глуп, честолюбив, самоуверен и, по всей видимости, околдован собственными заоблачными фантазиями. С опытом осознал, что влюбленность пуста, необходимо спускаться с небес на землю, работать, делать деньги, занять подобающую нишу в обществе и, наконец, застолбить собственное место в… Истории! Так нет! Оказывается, усилия не стоят и ломанного гроша! Теперь вот представляется возможность оставить след в современной литературе — похоже, мой бред на девяносто восьми кассетах имеет цену…».
Сомов нарушил молчание, будто прочитав его мысли:
— Ваши кассеты — неисчерпаемый кладезь разнообразной словесной всякой всячины и бредовой требухи, из которой можно слепить такое, от чего покатятся со смеху благодарные читатели.
— Лишь бы эти катания не привели к массовому травматизму. Достаточно того, как мы с покойничком Беном упали словно семена в благодатную совковую землю: я потихоньку прорастаю, а вот Бену… не суждено.
— Желаете похныкать в тряпочку, сэр? Ладно, давайте к делу. Сколько?
— Что «сколько?»
— Медленно соображаете. Сколько вам заплатить, чтобы вы поверили в собственные литературные силы?
— Боюсь, это никому не по зубам.
— Нам по зубам и не этакое.
— В рублях?
— Можно и в рублях, коль вы настаиваете.
«Рублевая муза раскошеливается на мое творческое вдохновение, — подметил про себя Филдс. — Хоть я и не настаиваю — так тому и быть.»
И вслух произнес:
— Когда нет того, что любишь, надо любить то, что есть.
— Простите?
— Отсутствует альтернатива. Я согласен.
— Отлично, Джон! Не сомневался, что вы правильно меня поймете. Честно говоря, я знал, что вы не дурак, но то, что вы большой умник — увидел только сейчас. А теперь, пожалуйста, подпишите вот эту бумажку, где ваше устное согласие облекается в письменную форму. Так, хорошо, не торопитесь… С этого момента можете смело считать себя закадычным другом всего нашего аппарата…
Внезапно большой умник сорвался с места, вывалился из инвалидной коляски и, беспомощно взмахнув руками, распластался на полу.
— Сочувствую… искренне сочувствую, — кряхтел Сомов, затаскивая Филдса в коляску. — Лишний раз убеждаюсь, что жизнь наша состоит из взлетов и падений.
— Как тонко вы это подметили…
Собрав разбросанные по полу кассеты, Сомов перенес их Филдсу на колени и успокоительно произнес:
— Мужская дружба, коллега, не измеряется деньгами. Мы народ хоть и специфический, но верный до гробовой доски — раз я помог другу, значит, и друг мне поможет. Ну, а в противном случае, тело одного из друзей, сами понимаете, будет найдено в местах не столь отдаленных. Итак, вы должны написать книгу. Эта книга, по моему замыслу, станет бестселлером, ее будут рвать из рук в Мытищах и Малаховке, Жмеринке и Саратове, одним словом, везде, где существует свободное предпринимательство. В ней вы правдиво расскажете о бесстыжих коммуняках, вскроете пласты, создадите яркие образы борцов за демократю, а также выпуклые портреты тех, кто грубо попирает рыночные отношения.