— Ты о чем?
— Вот об этом, — он ткнул пальцем в рукопись. — Люди, словно с цепи сорвавшись, бросились в большую литературу. Погляди, что происходит! Бывшие менты, киношники, политики, номенклатурщики, зеки, да все, кто не попадя, вдруг обнаружили в себе Божий дар писателя! Откуда-то взялась несметная куча талантов! Где ж они раньше пропадали? И вот, этакая лавина всяческой детективной и прочей пошлятины внезапно обрушилась на голову ошарашенному читателю…
— Постой, Швандя, — прервал его Филдс. — Вездесущинский говорил, что ты пишешь, в основном, детективы.
— А что прикажешь писать? Да, я выпекаю детективы и слезливые мелодрамы, словно блины, добросовестно смазывая их порнухой. По другому — никак! Заурядному читателю достаточно красивой лжи, а умному нужна умная ложь. Что нынче в моде? Все что угодно, только не правда! Когда она, правда, была в моде? Ни-ког-да! Она не нужна ни сытому бизнесмену, ни голодному врачу, никому. Человек боится правды как огня, он упрямо ищет добротную, занимательную, ладно скроенную ложь — лишь бы уйти, убежать от напрягов действительности, от истины, в конце концов, от самого себя. И находит эту ложь на книжном развале, по телевизору, да повсюду! Нищий умильно смакует, как плачут богатые, богач радуется, что пуля киллера летит не в него. Это наша теперешняя жизнь. Это — наш выбор. Мы сказали «да» перестройке и демократии, а взамен получили дремучий капитализм. Не все, конечно, но большинство. То большинство, которое сейчас молча жует жвачку под названием «Райское наслаждение» с привкусом обычного дерьма и принимает ее за продукт высшего качества. И не без моей помощи, заметь.
Швайковский, обнаружив, что рукав его пиджака повис, попытался хоть как-то приладить кусок оторванной материи:
— Вот… в попытках залатать собственную судьбу и проходит жизнь.
Сейчас всякий человек, достигший какого-то уровня в обществе думает о другом только в той мере, в какой тот, другой, может быть ему полезен. не больше!
Филдс медленно произнес:
— Ты очень изменился.
— А ты… размяк и подобрел, — заметил Швайковский. — С чем здесь лежишь, с инфарктом? Я уже два на ногах перенес. Что у тебя с ногами?
— Не воспринимай доброту как слабость.
— Да я в том смысле, что ты пополнел…
Друзья замолчали, оставаясь при своих мыслях.
— Кому сейчас нужны твои «Заметки диссидента»? — нарушил молчание Филдс. — А помнится, у всех на устах только и было: Швайковский, русский классик, советский диссидент! Сколько ты прожил в Штатах?
— Лет пятнадцать.
— Вот видишь… Ты кинул Россию, безбедно жил за границей и, возвратившись назад, разродился нашумевшей статьей «Как обустроить нашу лапотную?».
— Еще бы! Статья получила огромный резонанс: общество буквально всколыхнулось от совковой спячки, меня забросали письмами…
— А результат? Твои проекты давным-давно забыты, и «лапотная» обустраивается совсем по-другому, по-своему.
Швайковский приосанился, — в рваном пиджаке с гордо поднятой головой он выглядел жалким и смешным.
— Зато я сделал себе имя! — не без апломба произнес он. — Я у всех на слуху, со мной считаются. Когда захочу — поработаю, когда пожелаю — отдохну. За меня трудится мой личный авторитет! Кстати, на днях звонила наша эстрадная примадонна Анна Усачева и жаловалась, что устала от собственной популярности — это ох какая тяжелая ноша, не думай. Просила совета, как обустроить новую восьмикомнатную квартиру.
— Искренне сочувствую.
— Так-то, вот, — заключил Швайковский и, будто встрепенувшись, пробормотал: — Однако я засиделся. Ты, старина, давай, позванивай. Вижу, дела твои совсем плачевны, но ничего — прорвемся. Не впервой…
— Как твоя забубенная супруга? — спросил вдогонку Филдс.
— Давным-давно в Израиле, — уже в дверях отозвался писатель, — Нашла какого-то зубного техника, очень талантливого, раскручивает его в качестве драматурга.
Махнул на прощанье рукой и исчез…
На следующий день Дмитрий Филдин получил от полковника Сомова паспорт.
— Теперь вы гражданин великой России, — сказал Сомов и поинтересовался: — Вы католик?
— Наверное. А почему вы спрашиваете?
— Православным стать не желаете? Все-таки, россиянин…
Молчание Филдса он расценил как знак согласия:
— Ну, и отлично! Пригласим батюшку — он прямо в палате вас окрестит.
Больной как-то невзначай сам спустил ноги с кровати и… понял, что может… СТОЯТЬ!! Пусть еще неуверенно, слабо держа равновесие, но — может!!
В полузаброшенном пригородном местечке под названием Журавлиха жила-была древняя, совсем уже высохшая бабушка Лиза. Сколько ей было годков — одному Богу известно. Может, девяносто, а может, и все сто. Постоянно сгорбленная, она, словно болотная цапля, изредка выходя на крыльцо, безмолвно замирала и, скрючившись, долго так стояла, пребывая в думах о былом…
За старым сгнившим забором ее дома почти сразу начинался лес. Ранними летними утрами робкие лучи солнца просачивались сквозь сонную листву молчаливых деревьев, на длинных нитях паутины алмазными россыпями сверкали росинки и неугомонные лесные птахи затевали звонкий переполох. С мокрой ночной травы тяжело поднимался белый туман, загадочно клубясь при малейшем дуновении ветерка и медленно тая. В жаркий полдень лес замирал, птицы умолкали и только звонкое жужжание пчел на опушках да стрекот кузнечиков нарушали сонную идиллию. К сумеркам, на закате лес вновь оживал, становясь совершенно непохожим на полуденный; теплое воздушное марево постепенно уходило, уступая место вечерней прохладе. Веселая мошкара золотыми столбами вилась над лесным озерком, а уже ближе к темноте начинались лягушачьи концерты, и откуда-то издалека эхом доносился крик совы.
Бабушка Лиза прожила долгую трудную жизнь, похоронила двух мужей и одного сына, погибшего на войне. Осталась дочь Мария да внуки — Полюшка и Кирюша. Конечно, одной доживать нелегко, но что поделаешь — на все воля Божья.
Мария, непутевая голова, еще в девичьи годы бросила мать и уехала из деревни в город на поиск, как его, интеллигентного мужа. Уехала и… начались ее мытарства: то с одним каким-то лиходеем связалась — Кирюшу родила, потом с другим, писателем что ли, — Полину принесла. В общем, горюшко горькое… Как-то приехала к матери заплаканная, потасканная, дескать, у тебя жить буду. А внуки-то где? Оставила, говорит, в городе, в суточном детском саду. И тут Лиза не сдержалась, прогнала вон родную дочку… Кирилла, правда, забрала к себе в деревню и сама воспитывала до пятого класса. Потом, с этой перестройкой, когда совсем невмоготу стало, пришлось отдать обратно — силушек нет в ее-то годы. Так и живет одна-одинешенька, всеми брошенная, позабытая. Никому не нужная. Да… старость не в радость. Раньше хоть Кирюша нет-нет да приедет. До чего добрый был мальчик! Уж, такой баловник! Коль набедокурит, в избе все коромыслом идет. А злился-то, если что не по его! Бывало, посадишь рядом, ручонки его погладишь и начнешь присказки сочинять. Ты мне расскажи, просит, про Злых бабочек. Очень любил эту сказку…
Одинокую бабушку регулярно навещал отец Алексей, хотя путь проделывал от своей деревянной церквушки немалый. Придет, прочитает несколько молитв, почаевничает, о Боге поразмышляет. Умный человек, начитанный и добрый. Принесет воды из колодца, наколет дров, а там уже, глядишь, вечереет, — пора возвращаться. Только и живет старушка, что ожиданием следующего прихода отца Алексея. А чем же еще жить?..
Вот уж смеркается за окном… Выйдя на крыльцо, Лиза посмотрела на темнеющий лес, улыбнулась чему-то своему и, глубоко вздохнув, успокоилась.
Лес стоял загадочной темно-зеленой стеной, молчаливый и величественный… Вдруг Лизе послышался странный шум со стороны уже спящей деревеньки. Что бы это могло быть? Непонятный шум. Да в такое позднее время…
Ее тревога оказалась напрасной: с приближением шума старушка поняла, что это — автомобиль. На ночь-то глядя. К кому бы?
Огромный черный джип «Чероки», разрываясь от громкой ритмичной музыки, остановился прямо напротив ее калитки. Лиза перепугалась до смерти, но любопытство пересилило страх — таких машин она сроду не видела.