Никто не врывался на Умшлагплац,
Никто у Шмерлинга с просьбами не терся,
Никто не собирал фамильные часы,
Чтобы отдать их пьяным литовцам.
Януш Корчак шел с высоко поднятой головой —
Непокрытой — и без страха в глазах,
Один малыш держался за его карман,
И еще двоих он нес на руках.
Кто-то подбежал, сжимая записку
И заверещал, сам не свой:
— Вот бумага от Брандта, пане, возвращайтесь,
Но Корчак молча покачал головой.
Он даже не пытался ничего объяснить
Тем, кто такие новости от немцев приносит.
Как растолковать этим бездушным лбам,
Что он этих детей никогда не бросит…
Столько лет… он этой дорогой упрямо шел,
Чтоб в детских руках светило солнце.
Разве можно бросить их теперь?
Ни за что… Он с ними до конца остается…
А потом он подумал про короля Матиуша —
Его от такого же горя уберегла судьба.
Король Матиуш на острове среди дикарей
Точно так же вел бы себя.
Дети заходили в вагоны
Как будто ехали отмечать Лаг Бомер[5].
А один пацан с геройским лицом
Чувствовал себя как Хашомер[6].
Я подумал в эту обычную минуту —
Для Европы уже ничто не имеет цены.
И вот Корчаком в нашу историю
Славнейшие строки внесены.
На этой войне еврейской, позорной,
Среди бесстыдства, хаоса и смятения,
В этой повальной борьбе за жизнь,
Среди предательства, взяток, разложения.
На этом фронте, где смерть бесславна,
В этой кошмарной пляске среди ночи
Стоял одинокий гордый солдат
Защитник сирот — Януш Корчак.
Вы слышите, соседи с той стороны,
Наблюдающие за нами из-за ограды?
Януш Корчак умер ради того,
Чтоб у нас был свой Вестерплатте[7].
Памятник
Героям — поэмы, оды!
Потомки в речах похвалят их!
Им — золотые буквы,
Им — мраморный памятник.
Погибшим воинам — кресты!
Отважным бойцам — медали!
Их муки увековечат
В граните, бронзе и стали!
Про храбрых сложат легенды,
В веках прославят их,
Миф застынет и превратится
В ПАМЯТНИК.
Но кто вам расскажет, потомки,
Без красивых легенд
О той, которую взяли, убили,
И теперь ее нет…
Была она доброй? Не очень —
Скандалисткой слыла,
Хлопала дверью, ворчала,
Но — была.
Красавица? Красотой не блистала
даже когда цвела.
Умна? Ну, не дура, скажем.
И все ж… была.
Вот так — была, а потом пропала.
И во всех углах так недобро стало.
Сразу ясно — была, а потом не стало.
Боже, ну и жилище!
Даже ДОМОМ назвать нельзя.
(приехали из провинции)
Муж целый день в мастерских
Сын где-то пропадает,
Она подолгу не убиралась —
трудно (воду внизу брала).
Но вещи просто так не валялись,
И даже часы улыбались,
И она была.
Была.
И что же? Был человек? Неважно!
Статистике до нее нет дела —
Для мира, Европы — она пылинка,
Неважно, чего она там хотела!
Но когда ты к двери ее был уже близко,
Ручку крутил, в квартиру входил —
То сразу же ощущал, как веяло
Горячим супом, и от полотенца белого
Какая-то теплота плыла.
Так что…
она была.
И ее увели.
Пошла без скандала.
От плиты забрали.
Не до супа было.
Приказали, пошла и теперь ее нет —
убили.
…Муж вернется из мастерских,
Тяжело на стул рухнет,
На колени уронит руки
И вокруг обернется.
Огонь в печи не горит,
На полу полотенце,
На столе тарелка — вокруг все грязно.
Не встает. Откидывается. Думает:
Ужасно.
Ее нет.
Он поест супа с хлебом
Фабричных — чужих и жалких
И вдруг увидит —
на полке…
Ее остывший и мертвый чайник.
вернуться
7