— Слава Богу, не картошка. Белье, что ли, из прачечной?
— Ага, — коротко отозвалась женщина. Видимо, ей тяжело было говорить.
— Только я, тетка, высоко не потащу. До восьмого — а потом сама. В три приема.
Она бухнула свой мешок на ступеньку, выпрямилась и удивленно посмотрела на меня. Я тоже остановился.
— Так мне выше и не надо, — сказала она. — Я ведь тоже на восьмом. Не знал, что ли?
— Да так как-то... — пробормотал я. — Не примечал.
— То-то. Четвертый месяц дверь в дверь с нами живешь, а все — не примечал. Странные вы люди, городские.
— Какие есть...
К восьмому этажу я взмок, обессилел и обозлел. Какого, спрашивается, помидора эта баба меня столь беспардонно эксплуатирует?! Облегченно бухнув поклажу возле указанной двери, я повернулся к ней и довольно грубо сказал:
— Ну, тетка, с тебя причитается.
— Да уж понимаю. — Она вздохнула. — Что ж, заходи, налью стаканчик.
Алкоголь я потребляю исключительно как заменитель яда, и действует он соответственно. С тех пор как в мою жизнь односторонним порядком вошла незнакомка, я не испытывал потребности в малой смерти, а потому от предложения отказался.
— И правильно, — сказала тетка. — Тогда я тебя борщом домашним покормлю, наваристым. Не все ж тебе, холостому-неженатому, по столовкам-то здоровье гробить.
Хоть я и не совсем неженатый, по столовкам не хожу, предпочитая одинокие гастрономические эксперименты по части консервов и яичницы, но спорить не стал: мысль насчет борща показалась мне убедительной. Она распахнула передо мной дверь, и только тут я понял, что вхожу в ту самую квартиру, в которую в день нашей первой встречи входила моя незнакомка. У меня подкосились коленки. «Однако хватит психозов!» — рявкнул я сам на себя и решительно вошел...
На чистенькой, с умом и любовью оборудованной кухне я отведал борща, оказавшегося настолько мировым, что отказаться от второй тарелочки было просто невозможно. Потом мы пили чай с пирогами и клюквенным вареньем.
— Прежде-то у меня с вареньями побогаче было, — пояснила чуть разомлевшая от еды соседка. Я сонно кивнул. — И вишневое, и крыжовенное, и грушевое со своего сада флягами заготовляла. А как домик с хозяйством продала и в город к сестре перебралась, оно уже не .со пошло. Правда, осталась за свекром покойным дача с участком, но это так, название одно. Восемь соток всего, да и землица худая. Деревца не принимаются, кусты чахнут, одни, прости Господи, цветки наливаются. Уж я воевала-воевала, а толку? Вон, в прошлом годе смороды с шести кустов всего пятнадцать литров собрала. Разве дело?
— Не дело, — лицемерно согласился я. — Так ты, Лизавета, тут с сестрой живешь? — Представиться друг другу мы успели за борщом.
Она кивнула.
— Ага, бабьим колхозом. С ей самой и с дочкой ее приемной.
— Как приемной? — вырвалось у меня.
Лизавета хитро посмотрела на меня.
— Неприметливый, а приметил, да? И Татьяну мою, и Нюточку... Да ты не красней, касатик. Такие уж они обе-две... приметные.
Но ведь они совсем на одно лицо!
Не ты один удивляешься. И похожи, как две капельки, и жить друг без дружки не могут, а не родня. Нюточка — это Павла, мужа Татьянина, дочь. От первого брака.
— А что с отцом не живет?
Лизавета отвернулась и очень тихо проговорила:
— Погиб отец-то,
— Извини... — Я помолчал, потом спросил: — Давно?
— Да уж четыре года скоро... Умный был, добрый, Татьяну любил без памяти, а она его. Я, правда, сама его мало знала... Пойдем-ка в горницу.
Я поднялся и вслед за ней прошел в «горницу» — гостиную типовой трехкомнатной квартиры. Комната поразила меня уютом и неожиданно богатой обстановкой: добротная «сталинская» мебель хорошего дерева, дорогой, явно штучный хрусталь, импортный телевизор, старинные сервизы на застекленной полке дубового буфета, а на мраморной крышке — бронзовые часы. Лизавета заметила мое удивление и, показывая на стену, произнесла:
— Это все от них, от Черновых. Прямее нас наследников не осталось...
Я посмотрел туда, куда указывала ее рука. Над сервантом в широких резных рамах висели два фотографических портрета. На одном — пожилой мужчина с властным и волевым, несколько квадратным лицом. Чувствовалось, что изображенный на фотографии человек отличался упорством и умел повелевать. Из другой рамки смотрело молодое мужское лицо, по сравнению с первым более тонкое и одухотворенное, но выдававшее натуру, склонную к сомнениям, менее сильную, чем на соседнем портрете. Семейное сходство между этими людьми было несомненным. Мне показалось, что второго, молодого, я где-то видел.