— Да, дядюшка, стоял.
— Есть в нем что-то от Юпитера: высокий бог содомии и олова. И поэтому... — Темнота упала и поплыла. Ничего, только тень на стене, ястребиный нос и мальчишечья спина: прихрамывающий мальчик, который разжигает огонь и подметает золу. Пугало. Тем не менее Бен содрогнулся. Даже в этой душной шумной таверне из его костей не выходит черный холод. «И поэтому свинца». Старый Сатурн[119], который пожирает своих детей. В глазу зимы, в дыму ртути — развратного мерцающего черного серебра — сидит лорд Оксфорд, холодный и мрачный, отравленный свинцом, тень короля теней. «Чертово воображение», но Бен все равно видит его, ясно, как на сцене. Но потухший: огонь стал пеплом, он накормил его гекатомбой[120] из мальчиков, костром из их тел.
— Дядюшка?
Его рука, ладонь наружу: держи.
Месть времени: смерть-в-жизни. «Разве этого недостаточно?» спросил здравый смысл.
Итак: дать ему умереть, как умирают все люди, в свое время? Не все. Не как Бен, его сын, который умер преждевременно. Не как Питер Витгифт. Эти невинные легли в землю, а неприкосновенный монстр живет, чтобы кормить мальчиками свое умирающее вожделение. Отрезать ветки в цвету. Пусть ад вновь зажжет его и поглотит навсегда.
«Ба. Воздух и софистика». У него нет доказательств. Видениям нельзя доверять. И скольких он еще убьет, пока совесть будет пререкаться с ним? Нет времени.
Он поставил кружку на стол.
— Но мальчик? Ганимед?
— Этот рассказ уже был стар, когда царь Соломон еще ходил в коротких штанишках, и король Артур крутил волчок. Вернувшись из путешествия по Италии, Вер привез для собственного пользования мальчика-певца, редкость из венецианского стекла[121], с которым проводил много времени. Говорят, что он приковывал его как карманную обезьянку в своей комнате. Тряс цепью, чтобы заставить того ругаться. Говорят, что старая Королева предложила мальчику попеть, похвалила его голос и дала серебро, которое забрал Вер. Странное имя — как же его звали? Орри Кукареку?
— И?
— Он убежал.
— И это все?
— Разве ничто — убежать от минотавра? Сам храбрый Тезей не сумел бы, если бы не подвязка Ариадны.
— В одиночестве?
— Неужели я месяц, который один видит все озорные проделки? Вот Бэт госпожи Дарден[122] взяла полпары носков и серебряный наперсток, за что получила затрещину от своей хозяйки. Разве я видел, как она шмыгнула в заднюю дверь? Вверх по лестнице и вниз за стену...[123] — пропел Снафф. — Будь я был старым месяцем, разве я рассказал бы о том, что видел?
— Но, по-твоему, он еще жив? Это мальчик де Вера?
Пожатие плечами.
— А если да? Даже с хорошим ситом попробуй найти в океане молодого угря. — Он немного наклонился вперед и вынул ангела из левого уха Бена. Показал его: смотри; лицевая сторона. Не Михаил с копьем, но Дионис; сзади: не Корабль, а Арион[124].
«Пьян вдрызг», подумал Бен. Он тряхнул головой, пытаясь прояснить мысли.
— Ничего не пропустил?
Золото в руке Армина превратилось в стопку серебра, потом разделилось на две маленькие монеты. Треснувшие шестипенсовики, которые исчезли, когда он бросил их в воздух.
— Ничего стоящего. Кроме пары мелких безделушек из... личного кошелька его светлости.
Бен закричал и затопал ногами, требуя еще эля; после чего какое-то время пил молча. Потом оперся лбом о кулак.
— Его светлость, не содержит ли он труппу мальчиков?
— Чтобы ставить с ним и пьесы? Да, прекрасные мартышки, и Вер сам пишет прокисшие интерлюдии, которые они разыгрывают.
— Неужели? — Искра в трут.
— Мой дядюшка Тарлетон[125] — тогда он еще не надел шутовской колпак, а звездам не исполнилось семь: Дик заставлял их проснуться после представления, джигой. — Юный шут коснулся глаз: что, дождь? Он улыбнулся. — Давным-давно, милый шут. Сейчас его барабан Луна, баргамаска[126] — звезды, а встающее солнце — трубка.
Да, давным-давно. Бен помнил. Он, подмастерье каменщика — огромный неуклюжий парень, возвышающийся как гора среди окружающих людей, одетый в лохмотья Эсхил[127] в латанном-перелатанном пальто, настолько засаленном, что не годилось даже для печи пекаря — стоит и орет от восторга. Невольно: эта клоунада была в дорийском[128], сниженном стиле, совершенно непригодным для Театра. И, тем не менее, была неотразимой. Карликовый клоун с барабаном и свирелью держал их всех: разинув от восхищения рот, они видели только его. Он был землей, вокруг которой крутились солнце, луна и звезды. Настоящий шут из времени Птолемея[129].