«Целый год терпеть такое? — подумал Бен. — И он не сошел с ума?»
Просветлевший после признания, Орацио уселся на свой стул. На лице промелькнула улыбка.
— Он любит пьесы? Ха! Я играю ему Arlecchino[241]. — Он нацедил Бену стакан, сам взял печенье. Коробку протянул Бену.
— Так: он быть a stregone. Inglese, волшебник? Il Maledetto[242] Милорд. Он хвастается — о, всем его compari[243] — своей negromanzia[244]. Sbruffone[245]! Он мочь призывать духов...
«Из бездны[246]», — подумал Бен и застонал.
— Но он обманывает. Это magia[247], чтобы поднять его собственный бедный дух.
— Дик, встань, — сказал Бен, копируя Армина.
— Sèr?
— Продолжай. Я очарован.
— Он хочет лежать с la pagana dea[248] — Хелен?
— Еленой. — Вот чего он добивался. «Ее уста мою исторгли душу; смотри, она летит[249]».
— Твое incanto[250] лучше его. Более музыкальное. — Еще одно маленькое печенье. — Там есть много stregoneria[251]: свечи и мел. Он голый в своей одежде. Veni![252] он кричит. Нежная музыка, ниоткуда (это играет occulto[253] Маттео). Что за страх! Что за orgoglio[254]! Он опять кричит Veni! И ветер дует, все его свечи гаснут — Уф, уф — кроме одной (это Марко с un soffietto?[255]). — Он подражает звуку работающих мехов. — И в третий раз Veni! Появляюсь я, святая Елена. Я в платье миледи Вокфор: он этого не знает. O madòna[256]. Он дрожит передо мной, этим vixión[257]. Он становится передо мной на колени, поклоняется мне. Incantata[258]. И его baccala — вяленая треска — встает. Adorat, surgit[259]. Я должен кусать губу. Но я настоящий? Или fantasma[260]? Наконец он поднимает мои нижние юбки (in riverenza[261], ser, верьте мне: как святую реликвию), хочет поцеловать мою mona[262], — Орацио оттопырил палец левой руки, — и понимает кто я — он сжал правую ладонь в кулак.
— Так пусть для женщин станет плоть наградой[263].
— Ser?
— Мальчик.
— И он избивает меня. Но проделка есть хороший. — Еще одно печенье. — Потом, уже здесь, в Венеции, я спрашиваю mé nona[264], и она спрашивает свою сестру, и они знают a grima[265]. И я покупать магию, но маленькую: Xe mejo che non copa. Это лучше, чем я убивать. — Он оборвал себя. — Ты сказать мне, хорошо ли заклинание: будут слухи?
Он подтолкнул коробку к Бену.
— Последнее? Нет? Тогда я ем. — Он прикончил печенье в три укуса и слизнул сахар с кончиков пальцев.
— Его дух не придет.
Под вывеской «Коза и Трубки»
Это была лавка, пещера теней. На полках стояли друг на друге кристальные сферы, миры Бруно[266]. Бен пробормотал своему венецианцу ждать и осмотрел новый мир, бледный и сверкающий. Рядом с мехами, прямо у входа в ад, скорчился мальчик, почти обнаженный, только в грязной красной шапке и клочке ткани. Черный от сажи, саламандра[267], чертенок. Он манил, скалил зубы и держал своей эльфийской рукой — что? сердце воробья? О, палач! Он бросил его и Бен схватил: комок травы, горячий лед, сгусток крови ведьмы. Груз.
Лондон, Троица 1604
В длинные майские вечера было еще светло: после представления новой трагедии влюбленные бродили по траве, зеленые ленты мелькали даже в городских глубинах. Боярышник тряс их лен по всему Мурфилдсу. Сорочки падали. Шумел моррис. Дрожали стрелы и попадали в цель. Великий Лондон праздновал и играл.
Бен, вернувшись из путешествия, угрюмо слонялся по переулкам. Диета из жажды мщения и каракатиц превратила его в ширококостное существо с ввалившимися глазами и всклокоченной гривой, похожее на ломовую лошадь. Прежде чем он смог заговорить, он выпил целую бочку эля и съел гору мяса и троицына быка — новый Фальстаф[268] над подносом с едой на гомерическом пиру[269]; сам Ахилл[270] не мог бы так умело орудовать ножом, а потом еще потребовать пудинг. Обретя новое дыхание, он первым делом высказал отвращение к Нептуну и проклял всех его родственников с плавниками, за исключение русалок. Тем не менее его дух упал. Его Лондон казался сделанным из бумаги, как шуршащая кампания под крышей Калдера.