— Это было другой ночью.
— То есть их было много?
— Мне казалось... — сказал Калдер, глядя на стену. — Я не знаю точно, но, как мне кажется, он пошел потому, что его напугали. Он боялся темноты, убийц и призраков. Он старался избегать хулиганов. Мне кажется, что он зажег ее для того, чтобы вернуться домой. Свечу.
— И в ту ночь она сгорела почти полностью, остался один огарок.
— Я не спал из-за него, — сказал несчастный Калдер. — Он не вернулся домой.
— Откуда?
— Если бы я знал... — Ярость на себя. — Тем не менее, уходя, он казался в хорошем настроении. И я — я рассердился на него. Не пошел с ним.
— Какие фигуры он нарисовал последними?
Калдер задумался.
— Вот эту, Ариадну. И Минотавра[86].
— Мы узнаем об этом подробно из листов Сивиллы[87].
Неуклюже поднявшись на ноги, Бен коснулся свисающих с балки игрушек. Они задрожали.
— Хорошая бумага. Не с рыночного прилавка. — Он сдернул их вниз и перевернул. Что-то вроде стихов. Написано ясным крупным почерком. По-итальянски: не небрежные каракули театрального переписчика. Широкие поля, как у манускрипта.
Но, о, эта бумага. Неотразимая, как слоновая кость, твердая, как нагрудник кирасы: подходящая только для impresa[88] какого-нибудь лорда. Что сказал мальчик, Сжечь это? Разве он сможеть жить без этого?
Конечно, текст был разрезан; но в одном месте, в плече быка (где сестры плакали) была строфа, насколько можно было судить.
— Что думаешь? Часть трагедии?
Калдер прочитал.
— Не реплики. — Он произнес строчки вслух. — Непроизносимо на сцене. Не из нашей области?
— Да. Не поэт. Тем не менее хочет поставить трагедию. — Оборот. — Самый древний театр — жертвоприношение. Таким образом: для его трагедии — его козлиной песни[89] — ему нужен ребенок.
— Сэр?
— Этот коронер не любит актеров. Вот лежит обнаженный ребенок, которого должен оплакать собакоподобный член гильдии Ирода[90]; и мастер Скелет Страх-Лорда должен четверть часа говорить над ним о содомии и осквернения. Это было что-то вроде... протеста. — Рука на рукоятке, мрачный взгляд. — Но, как ты знаешь, я преступник[91], — он согнул палец Вулкана[92], — и не могу говорить во время суда. Я разбил макушку бейлифу, когда он выставил меня. — Вспышка, как будто раздули меха; потом он успокоился, мрачный взгляд. — Коронер постановил, что мальчик убил сам себя, повесился, от стыда за прелюбодеяние...
Плач.
— ...и потом, — чтобы сокрыть свое преступление — утопился.
— Он никогда бы...
— Заговор, двойное убийство, и — утверждал он — самосадомия.
— Он не...
— Я знаю, — сказал Бен. — Кто-то связал его по рукам и ногам. Я видел следы.
Калвер бросил Минотавра, как будто тот был угольком. — Это... чудовище?
— Я не могу этого доказать.
— Скажите мне его имя. Я убью его.
Да, убил бы: Бен видел это по его лицу. Но не сможет.
— Нет. Его слуги убьют тебя, как крысу. Слабая месть, быть похороненным в навозной куче, и мухи тебе будут петь псалмы. — Он взял парня за плечи, подрежал, потом встряхнул. — Сначала я должен увериться, правосудие — потом. Когда я докажу себе, что смерть — его рук дело, тогда ты отомстишь. Но не сталью: эта война — как театр. Он съест свои слова.
Чипсайд[93], четыре недели до Рождества, 1603 г.
В углу «Русалки»[94] Бен пил со своим другом, Робином Армином[95], недавно ставшим членом гильдии золотых дел мастеров. Снафф из «Слуг короля». Кружка в четверть пинты против такой же у Бена: худощавое быстрое тело в серой мантии ученого; такой же озорник, как и правосудие. Черты лица плохо сочетаются между собой — удача для шута: два лица в одной монете, светлая и темная половины луны вместе. Сам себе маска. У него была привычка поворачивать и переворачивать то, что ты видел в нем. Сейчас радость, в следующую секунду грусть: ребенок; исповедник; сумасшедший. Его руки, невидимые, непрерывно играли с солью, ножами, апельсинами. А сейчас с золотой монетой, четвертью ангела[96]: вверх и вниз по лестнице Иакова[97] его пальцев, которые переворачивали, крутили, вращали, закрывали и раскрывали ее; только что Михаил, тут же Корабль.
Обратившись к Бену задумчивой частью своего лица, он слушал оглушительную бомбарду мнения драматурга, рассуждения о женских платьях, политике, сценическом движении, умниках и дураках, плакальщицах, фаворитах короля Шотландии[98], эпиграммах Марциала[99], чертовой легкости Уилла, украшенном буфами сорочке Бесс Брунгтон[100]; о всех поэтах-соперниках и их ошибках; о масках, стратагемах [101], труппах мальчиков, сосках королевы, пляшущих джигу как Ипполита[102] — сколько для этого нужно Искусства, — единствах в Ахилле[103] (сражен, поднял бровь), гусином пироге перед ними (попробовал и приговорил), изломанной музыке и тому подобными неожиданными поворотами, и, наконец, о дворе.