– В самом деле, никто не любил меня так, как моя дорогая кормилица, из которой я высасывал молоко существования, моя папесса туба, но со временем я стал ей изменять. Я научился играть на чем угодно. И увидел я, что все это – суета… но волшебница!
Дата сообщения: железное эхо то ли колышимых ветром створов – или иных страниц, то ли алебард и пик, перевитых гирляндами дубовых листьев и затенивших тротуар, и мостовую, и бездорожье, а также скрипы взвинченных тумб с силуэтами зверей в коронах и с кистью в ухе: президиум грандиозных ворот, впрочем, где-то потерявшихся… Но когда низводят солнце, и не смирится – с потускневшим могуществом, и цепляется даже за тени, перебрасывая их – далеко за предел влияния, и подобно заике, вздувающему одно свое предложение – в заскоки и рецидивы, в долгосрочный договор, и поскольку полдень бережет свое солнце – в зените, Ваш Корреспондент догадался, что, скорее всего, в спину этих ворот смотрит светоч вчерашнего дня.
***
Опоздавшая кого-нибудь удивить и опять оконфуженная Клок, не желая утерять из виду соратников, углубившихся каждый – в свои пески и руины, разворачивала собственные непоправимые похождения – сразу со статысячного стиха.
Облаченная в платье “Башня Полынь” и равная целому косяку знамен, но подхватившая только клок безвестного флага залупляла верхнюю фрамугу в космах трещин – к трассе посредничающих меж радиальными дорожками из белой хлебной крошки и белых петуний и серебряным свечением над сими слуховыми рожками и подрастающими граммофонами, к вестовым меж строем берез, проложившихся шпажной дорожкой, и синеющими верхами, меж днем и днями, и удостоверяла:
– Естественно, этот родник звуков, эта помпа – первая скрипка – была моим вторым мужем, а первый дебоширил на вторых ролях. Хотя стартовал лучше не бывает – и подарил мне потрясающую мудрость! Наше сокровище Софиньку – Премудрость нашу Софию! Но когда первая скрипка дорогого второго мужа вконец расстроилась, необходимо было достать ему нового Страдивари… Что такое – первая скрипка, если не сердце всего? Как зеваки под окном музыканта ловят мелодические роскошества, им играют – что было, что будет и сдувают все скорби и горести, как видят в окне музыканта – бледный, нервный, идеалистичный сад весны и отрочества, угловатый, плаксивый, нежный, и неясно – застекольный или отразившийся тот, что снаружи, где излишне прозрачен… Или священный сад, не погасший в чьих-то глазах? Так вся округа зевак ловила его доброту, которая не перестает.
– Или подслушивала замечательную игру… – вворачивал некто асимметричный, не спешащий пройти, но увеселявшийся.
– Но за то, чтобы вдвинуть ему в грудь – спасительный инструмент, – повышала громкость конфузная Клок, – пришлось вытряхнуться из доставшейся мне от папы генеральской квартиры на пике города и съехать в пойму карликовых форм, в каменные орудия труда, в радиацию неблагополучия… Ultima Thule… но несколько лет мы были устойчивы и к тому, что дома коптят и воздух выпит, и к неожиданностям воды – что ни волна, то с поноской: с оскалившимся башмаком или с бутылкой без всякой сопроводительной записки, даже отписки, и прочее из канала имени Хама, к разговорнику в пять насущных нужд на диалекте и к близкому выходу фаворитов леса и тьмы. Ну, а когда и эти струны сносились, перекупить наш загон по цене хоть частушки уже не вызвался никто, а чего-то более экзотичного на кон не нашлось… разве одежда, которая старит на семь лет, но иным намерениям как раз впору…
Под сцепкой и стяжкой, под тумблерами и клеммами на Несравненной Приме вновь распускалось дьявольское присутствие: на сей раз телефонный малютка подольщался сытым мурлыканьем – и внезапно выбрасывал истошное: поросячий визг подрезаемых. Несравненная извлекала из своих насечек, или из язв и ран малютку химеру, свинченную свиньей и кошкой, и, приклеив к уху, деловито спрашивала:
– Дезинфекция и дезинформация? Дe… Ах, с нами Эрот? То есть – напротив, ни-ни? Де-эротизация? А с нами мухи, блохи и хедлайнеры тараканы, рати клещей, скорпионы и змеи, рыба-пила и крыса-пила, и козел-пила… Но мы не промах: выколачиваем, вышвыриваем, травим, прихлопываем. Рвем руками.
– Любовь прозорлива, и люби меня папа чуть глубже, он бы предвидел, что мне понадобится сеть гранд-квартир в светских районах! Серия! – вздыхала Клок. – А так пришлось беспокоить саму Мудрость, увы, столь от нас далекую – отложившуюся на двадцать лет и двадцать улиц… Но мы и не мечтали о всей сумме, а что-нибудь – в перчаточный палец… на маковый пунктир по столу… Увы, именно в эти дни ее дела пересохли: ни доллара, ни евро… ни стерлинга, ни шиллинга… дублона, дуката, талера, гульдена, гинеи… ни пиастра, соверена, цехина и луидора… Наконец, ни крузейро! Тогда я подумала о левобережной ветви. О первом муже, чтобы – лучше поздно, чем ни к чему – оплатил избавление от меня! – повествовала Клок, пока клок ее рукава трепетал и сливался с флажками оцепления, заходить за которое – себе дороже.
– Вытаптываем грызущих, сосущих, их очаги и любые посевы… Сглаз. Округляем четвероногих, шестиногих и шестикрылых. Забиваем рты… – деловито повторяла за суфлирующим телефончиком Прима. – Пугаем выстрелами – стихийными и прицельными. Круглосуточные мишени.
– И тут мимо! Только что бабуля не то выпила цикуту, не то отперла студенту с топором – или с блокнотом, чтоб записать все ее слова, но откупные завернутся на другие угощения, сообщила мне наша Мудрость, однако, утешала: ей тоже не нагребут разваренного левобережного риса ни с изюмом, ни с медом, потому что дорога к этой кастрюле клейстера, к унылой пастиле потянет – на три часа нетто, а у нее и свободных минут – отдаленный звон, звенящая даль, ведь еще столько всего нужно сделать… создать, сотворить, вдохнуть душу или марку… бренд, лейбл, а сковырни с подчиненных патронессу – и останутся инкурабельные: косорукая и безглазая хохма… И представима ли – Мудрость прервавшаяся? Но я отправилась на поклон к неотложному и объяснила, что нашу бабушку, конечно, атаковали казусы и спецэффекты и подрывали и коверкали образ, но все же совместно с бабушкой растили Мудрость! Рассказывали сказки – и ей, и нам, и общественности… Из Мудрости вышел гнев и шипел, кривлялся и пыхал, зато ей нарастили один день – на две трети и на извилистый левый берег. Пусть в груди второго папочки не виртуозные концерты, а пятое и чуть слышное чириканье: червячок подан, но мечтательница, маниловка я настырно расспрашивала Мудрость, как поживает – наш первый… наш основной, так легко расстающийся с нажитым, как со своим, так и с… “Даже я не могу знать все!” – назидательно изрекла Мудрость. “Но разве вы не встретились в бабушкиной прощальной сказочке? Неужели первый па тоже наткнулся на какой-нибудь анонс о конце света?” – и голос мой падал – до этого самого червячка и катился в лужу. В самом деле, вспомнила Мудрость, какая-то троица провожатых насела под парадный портрет, три вытертые до белизны грогги сторожили бабушкин скиф, ее каноэ-одиночку и пытались оживить жанр – проходку, проводку, но она не смогла расшифровать, тот или этот, так надо ли делать гафу? На черта вляпываться в оплошность? За сроком давности вряд ли актуально, призналась Мудрость, кто в этих потерявших окрас никудышниках – мой футер…
– А что нам встанет информация, что вы тоже есть? – спрашивала у телефончика Несравненная Прима. – Не с чьей попало губы, а басенки чудесной девушки, кто старается всем телом? Каждое слово – розаны, чистая монета. За которую принимает сказанное – мой контингент, самый доверчивый в обладателях сбережений! Готовый передумать и вложить свое кое-что – не в последние сборы, а в полное оздоровление и окончательное омоложение! Кстати… – обращалась Несравненная к своему телефончику. – Поможем вам определиться. Переговоры, ультиматум, угрозы, другие методы…
Дата сообщения: Сомнамбулы перемен, запаянные в двухэтажный стан на колесах, вояжеры в рдеющем даблдекере, вечные скитальцы или их двойники, или беглецы, проезжая из страны в страну, из земли в землю и оставляя досмотреть на потом, отсылали пикнику на обочине трибуны – могучее и широкозевное ур-р-ра-а!.. Возможно, иные путешествующие шли в атаку и тоже не смели остановиться.