Нет, кончилось следствие на Руси как таковое. Мы с Горчаковым, наверное, остались последними дееспособными, пусть мы, может, выглядим таковыми всего лишь на фоне забавной следственной мелюзги. Правда, есть еще несколько пенсионеров — даже не по возрасту, а по состоянию души, воля которых просто растворилась в нелегком бытии, словно желатин в тарелке с горячей водой. Они ничего не хотят, кроме того, чтобы их оставили в покое, и заинтересовать их фабулой дела или судьбами фигурантов практически невозможно. Эти фабулы и судьбы волнуют их не больше, чем состояние лунных кратеров. Но фокус в том, что следователь без интереса к делу — это писарь, технический персонал, не единица даже штатная. А штатный ноль или минус единица, поскольку вреда от него больше, чем пользы.
Забавная же следственная мелюзга, как мотыль в банке рыболова, копошится на просторах Уголовно-процессуального кодекса, в усердных поисках — нет, не истины по уголовным делам, а источников дополнительного дохода, который можно извлечь из этих дел, причем размеры искомого сей, с позволения сказать, подрастающей прокурорской сменой дохода поражают воображение, а уж способы его извлечения заставили бы содрогнуться Остапа Бендера, вроде бы чтившего Уголовный кодекс. Зато их-то самих ничто не заставит содрогнуться. Мне тут как-то пришлось ждать своей очереди в следственном изоляторе в компании с приличным, еще нестарым адвокатом, который, насколько мне известно, за всю его многолетнюю практику не был замечен в решениях вопросов за взятки и в своей адвокатской деятельности полагался в основном на знание законов, а не на знание тайных слабостей прокуроров и судей. Так вот, он тихим голосом уставшего от жизни человека развлекал меня невыдуманными историями:
— Представляете, Мария Сергеевна, приезжаю я к прокурору, пробиваюсь на прием и задаю простой вопрос: почему не возбуждено уголовное дело при несомненном наличии состава преступления? Да и не одного преступления, там и видеозапись этого погрома, и телефонограммы из травматологических пунктов, и прочая, и прочая… А он мне спокойно так: «А вы тридцать копеек занесли, любезнейший, прежде чем так ставить вопрос?»…
— Какие тридцать копеек? — удивилась я.
— Вот и я столь же наивно переспросил, что за странная сумма такая. — Адвокат вздохнул и задумчиво глянул вдаль, взгляд его уперся в позапрошлогодний календарь, украшающий стену бюро пропусков. В этом годами не менявшемся календаре было даже нечто символичное. — А прокурор, заметьте, впервые меня видит и, подозреваю, никогда не слышал моего имени, однако с поразительным апломбом мне разъясняет, что имел в виду тридцать тысяч долларов. Всем известную таксу за возбуждение уголовного дела. Ничего не боятся… — вздохнул мой собеседник.
— А за что платить-то надо было, стесняюсь спросить? Я поняла из ваших слов, что вы ничего противозаконного не хотели?
— Как раз наоборот! — адвокат слегка оживился и повернулся ко мне. Хотя глаза его оставались грустными. — Это, если хотите, цинизм в квадрате, вымогать деньги за то, что они должны сделать по закону. По законам Российской империи взяточничество разделялось на мздоимство и лихоимство…
— Да, помню, мздоимство — это если чиновник взятку не просил, но ему после принесли благодарность, и он взял…
— Именно так, — кивнул адвокат. — А эти занимаются лихоимством. Пока не занесешь, палец о палец не ударят. И ведь, повторюсь, видит меня впервые. И ведет себя так беззастенчиво. А вдруг я — засланный казачок, пришел, чтобы его изобличить? Э-эх!..
Мне как-то не хотелось продолжать эту тему. Уж если адвокаты жалуются на коррупцию, это означает, что спрос явно превысил предложение.
Я запрещаю себе про это думать; но почему-то все время оно само собой думается. Горчаков неубедительно успокаивает меня тем, что мы все равно дорабатываем последние месяцы, потому что с сентября будет Следственный комитет. Вот еще тоже головная боль — предстоит решать, переходить в Следственный комитет (еще неизвестно, что там будет, может, еще хуже) или воспользоваться моментом и покинуть следственные органы вообще. Горчаков все время заявляет, что ни в каком Следственном комитете себя не видит, поэтому активно ищет место. Врет, конечно. Куда он денется со следствия?…
Синцов, доев и опомнившись наконец, побрякал в пустой тарелке ложкой. По его лицу видно было, что он ничуть не отошел от своих переживаний и перебирает в уме поводы еще больше порасстраиваться. Я даже хихикнула про себя, настолько все они — и мужественный Синцов, и брутальный друг и коллега Алексей Евгеньевич, и родной муж, не говоря уже о поседелом борце с организованной преступностью Кораблеве, — похожи в своих детских рефлексиях. И точно, Синцов на секунду застыл, разглядывая ложку, а потом поднял на меня страдальческие глаза: