1 «муж трехъязычный» (лат)
Конечно, муж в Вифлееме узнал, что этот африканец, который присылал все новые и ужесточавшиеся критические замечания на его перевод Библии, ему не уступает, что он не Руфин, перед которым он как «vir trilinguis» (hebraeus, graecus, latinas) мог козырнуть «Я, философ, ритор, грамматик, диалектик, гебраист, эллинист, латинист, трехязычный, ты - двуязычный, причем у тебя такое знание греческого и латинского, что эллинисты принимают тебя за латиниста, а латинисты за эллиниста». Нет, здесь этого не проходит, и таким образом Иероним более или менее замаскировал свой гнев при последовавшем ныне обмене ударами. Он-де уже прибежал, писал он, у него было его время, а поскольку Августин сейчас бежит и делает большие шаги, то он мог бы пожелать себе покоя. Он просил епископа его не обременять, не вызывать старика, который хотел бы помолчать, не щеголять своими знаниями и не держать его самого за «адвоката лжи», «герольда лжи». Это-де известное «детское самохвальство» обвинять знаменитых мужей, чтобы самому стать знаменитым «Как юноша не досаждай старику в области.
Священного Писания, чтобы на тебе не осуществилась поговорка «Усталый вол ступает тяжелее».
Иероним, который уклонился также от критики пересланных писем Августина (он был достаточно занят своими собственными), снова и снова пытался укротить Августина. Если он хотел блеснуть своей ученостью, «показать свой ум», то в Риме достаточно много ученых молодых людей, которые дерзают ввязываться в споры о Библии с самим епископом Иероним, сам лишенный ранга в иерархии, что его могло задевать еще более, чем восходящая слава Августина, напомнил также о странной судьбе его первого письма. Столь запоздалая его доставка было (по мнению его близкого друга, «истинного слуги Христа») намеренным, «исканием славы и успеха у народа Многие должны были увидеть, как ты на меня нападаешь, в то время как я трусливо уползаю, как ты, ученый, имеешь все в изобилии, в то время как я, неуч, не знаю, что сказать. Ты, говорят, хотел бы предстать человеком, который принудил мою болтливость к молчанию и набросил необходимую узду» Льстивые же слова Августина, напротив, объясняет Иероним, призваны лишь смягчить критику его персоны При этом он не считает его способным, «употребляя известное выражение, нападать на меня с мечом, намазанным медом». В конце концов он объявил его даже приверженцем евионитской «ереси». Августин реагировал, как с самого начала, в общем сдержанно, однако не уступая, и Иероним больше не отвечал на его последнее письмо, но сражается плечом к плечу с ним против «еретиков».
Как при этом действует святой, который даже по отцам церкви наносит более или менее грубые удары, показывает короткое, по признанию самого Иеронима, написанное за ночь послание «Против Вигилантия», галльского священника, который в начале V века столь же вразумительно, сколь и страстно боролся против отвратительного культа мощей и святых, против аскетизма, монашества, целибата, причем его поддерживали даже епископы.
«Земля породила многочисленных чудовищ, - начинает свою атаку Иероним - Лишь Галлия еще не знала своего чудовища. И тут внезапно появляется Вигилантий, или, лучше сказать, Дормитантий1, чтобы своим нечистым духом бороться с Духом Христа». И тут он ругает Вигилантия потомок «разбойников и сбежавшейся толпы», «разложившийся дух», «человек с перекрученной головой, достойный гиппократовой смирительной рубашки», «ночной колпак»,.
«трактирщик», «змеиный язык», «клеветник». Он приписывает ему «дьявольские уловки», «вероломный яд», «богохульство», «необузданную хулу», «алчность», «пьянство», утверждает, что тот «отец Бахуса», «погряз в нечистотах», держит «вместо крестного знамени походный знак дьявола». Он пишет «живущая собака Вигилантий» «О ты, чудовище, с которым нужно покончить!» «О позор! Неужели епископы сообщники его святотатств». Он шутит «Но ты спишь бодрствуя и пишешь во сне». Он говорит с пеной у рта, что Вигилантий его книги «порвал, храпя в пьяном угаре», выплевывая «из бездны своего нутра навозные нечистоты». Он демонстрирует возмущение бесстыдством Вигилания. Он-де при неожиданном подземном толчке выскочил из своей монастырской кельи голым. Друг Евстахия знает также, что «ночной колпак дает волю их похоти и природный жар плоти удваивает своими советами, или, лучше сказать, погашает в постели с женщиной. В конце концов мы больше ничем не отличаемся от свиней, не остается никакой дистанции между нами и неразумными зверьми, между нами и лошадьми» и так все далее.