Все – и городская духота (от которой не спасал даже настольный вентилятор), и тягучие мысли, и необходимость бумажной работы навевали на полковника скуку и лень. А поэтому Гуров больше сидел и думал о рыбалке, о скором отпуске – о чем угодно, но только не о выводах и агентурных донесениях. Вдруг в кабинет быстрым шагом вошел его напарник и единомышленник Станислав Крячко. Лев Иванович встрепенулся и потянулся, расправляя затекшие от долгого неподвижного сидения плечи, спину и поясницу, и угрюмо ответил на бодрое приветствие друга:
– Как тебе, Станислав Васильевич, удается в любую погоду оставаться бодрым и активным? Я тут с самого утра сижу и никак не могу сосредоточиться и понять, что же я тут такого понаписал в агентурной записке, согласно устному сообщению своего агента Васьки Шмаровоза, а ты ласточкой летаешь в такую жару, и тебе хоть бы что – свеж как роза в майский день.
Крячко рассмеялся и бодро ответил:
– А оттого я и весел, и бодр, Лев Иванович, что не сижу в душном кабинете, а бегаю, как тот верблюд из анекдота. И чем быстрее бегу, тем бодрее ветерок обвивает – мне и хорошо, прохладно.
– Смотри, не замерзни, – с досадой буркнул Гуров. А досадно ему было из-за того, что Крячко легче него переносил и жару летом, и холод зимой. Такой уж у его был организм, у этого гуровского напарника и друга.
– Не кипятись, Гуров, я тебя сейчас утешать буду, – пообещал другу Крячко и сел за свой стол, предварительно бросив на него папку с какими-то бумагами. – Помнишь ли ты, что у моей Наташи в этом месяце день рождения, или от жары у тебя совсем все мысли и память расплавились?
Гуров в задумчивости почесал затылок:
– Вроде бы как Маша мне что-то такое говорила на днях…
– Ну, хоть Маша у тебя пока еще провалами памяти не страдает, – хохотнул Крячко. – А потому уже в следующее воскресенье мы приглашаем вас, уважаемый Лев Иванович, с супругой естественно, к нам на дачку на шашлычок и коньячок, как это принято сейчас говорить.
– Крячко, пить в такую жару коньяк – это значит приблизить себя к инсульту, – наставительным голосом изрек полковник Гуров. – Хотя дачка – это хорошо. Мы вот с Марией все никак не соберемся…
Лев Иванович не договорил, потому что к ним в кабинет словно цунами ворвался оперуполномоченный Центрального района столицы Иван Береговой по прозвищу Умереть – не встать. Прозвища у оперов – дело обычное, и давались они чаще всего или по фамилии оперуполномоченного, или по какой-либо особенности внешности или характера оного. Особенностью Берегового была его привычка вставлять в свою и без того заковыристую речь выражение «умереть – не встать».
В глаза, конечно же, Берегового так никто не называл. Не принято называть коллег по прозвищу прямо в лицо. Не бандюганы ведь все-таки, а оперативники. Это только в разных криминальных шайках воры друг друга по кличкам называют, а тут вам не «хаза» и не «малина» какая-нибудь, а серьезное государственное правовое учреждение. Но сам Иван о своем прозвище, конечно же, знал и не обижался, если кто-нибудь обзывал его таким словосочетанием. Потому как честно признавал за собой такую филологическую привычку применять выражение «умереть – не встать» и по поводу, и без повода.
– Приветствую вас, коллеги! – пробасил гулким гласом матерого попа на клиросе Иван Береговой. Дед его по маме когда-то и вправду был служителем церкви и даже пел в церковном хоре. Густой бас и солидную поповскую фигуру Береговой получил в наследство именно от него – от деда. – Умереть – не встать, сколько дней и смен я у вас тут не бывал!
– Так кто ж тебе не дает, Иван Станиславович, – поздоровался за руку с Береговым Крячко. – Заскакивал бы почаще.
– Мы гостям завсегда рады, – поддержал приятеля Гуров, тоже протягивая руку коллеге.
– Так ведь дела не дают! Дела, чтоб их… – посетовал капитан Береговой. – Вот если бы не они, родные, так я, пожалуй, и сейчас бы до вас не добрался.
– Что-то ты сам в своих противоречиях запутался, Иван Станиславович, – с прищуром посмотрел на капитана Гуров. – То дела не дают тебе к нам завернуть на огонек, а то дела и привели…