«После долгих колебаний я соблазнился и изъявил согласие на аферу. Тогда мой искуситель назвал мне фамилию Зильберштейна, каковому и предложил писать в Варшаву до востребования.
Мы списались, и вот время от времени я получаю от Зильберштейна партии марок, упакованные в мешки с перьями, что не дает возможности их прощупать».
— Как вы полагаете, — спросил я, — пришел ли по последней накладной мешок?
— Судя по времени, должно быть — да.
Я отправил человека с накладной на товарную станцию, и мешок был вскоре привезен. Мы высыпали перья и среди них обнаружили до 10 тысяч марок. Они были сложены пакетиками по 100 штук, и каждый из них был аккуратно перевязан голубой ниткой.
Не представляло труда, конечно, написать Зильберштейну от имени Е. письмо с заказом и арестовать его в Варшаве, в почтамте, в момент получения им корреспонденции до востребования; но марочное предприятие приняло всероссийский масштаб, требовало раскрытия и самого источника производства и полной его ликвидации. Между тем Зильберштейн мог оказаться лишь посредником, а не непосредственным работником и главой предприятия.
Все эти соображения заставили меня отказаться от мысли о немедленном аресте последнего, и я стал изобретать повод к поездке в Варшаву. В этом отношении мне помог все тот же арестованный коллекционер.
— Ничего не может быть проще! — сказал он. — Зильберштейн не раз предлагал мне в письмах приехать в Варшаву для обсуждения какого-то нового и весьма прибыльного дела. Я подозреваю, по его намекам, что речь идет о распространении подчищенных гербовых марок.
— Зильберштейн вас никогда не видел?
— Нет.
— Отлично! Сделайте паузу дня в три, а затем напишите ему, что готовы приехать в Варшаву для переговоров, и просите указать вам точно место вашей будущей встречи.
Е. согласился исполнить это требование, но сказал:
— Вы видите, господин начальник, что я не только покаялся в преступлении, но и готов всячески содействовать раскрытию всего дела. Будьте добры, освободите меня, я истосковался по дому!
Я был в затруднительном положении и решил посоветоваться с прокурором суда Арнольди.
— Не знаю, что и посоветовать вам, — сказал он мне. — При освобождении Е. он может бежать или испортить вам дело. Впрочем, делайте как хотите, Аркадий Францевич. Вам виднее.
— Я освобожу вас до суда, — сказал я Е., — но приставлю к вам двух агентов, несущих денно и нощно дежурство при вас.
— Помилуйте! Для чего эти предосторожности?
— Нет, уж вы извините, но они необходимы.
— Ну что же, пусть будет так!
Дня через три Е. написал Зильберштейну до востребования. В этом письме он изъявлял согласие на переговоры о выгодном деле, но заявлял, что сам выехать не может, а готов прислать родного брата, каковому доверяет, как самому себе. Вскоре пришел ответ от Зильберштейна с подробным указанием дня, часа и места встречи.
Для свидания Зильберштейн выбрал Саксонский сад и скамейку как раз против входа в летний театр. Для большей точности он просил г. Е. держать в руках местную русскую газету «Варшавский дневник». Е. тотчас же написал о приемлемости времени и места, и я стал собираться в путь. К назначенному сроку я с двумя агентами выехал в Варшаву.
В условленный час я был в Саксонском саду на указанной скамейке и внимательно прочитывал широко развернутый «Варшавский дневник». Кругом меня никого не было, если не считать какой-то толстой еврейки с младенцем, сидящей напротив. Прошло полчаса — никого. Прошел час — никого. Я собрался было сокрушенно уходить, полагая, что нечто совершенно непредвиденное задержало или напугало Зильберштейна. Как вдруг моя еврейка перешла площадку и подсела ко мне. Немного помолчав, она с обворожительной улыбкой спросила меня:
— Скажите, мосье, вы русский?
— Русский.
— Уй! Люблю я русских, хороший, щедрый народ!
Я поклонился.
— Вы живете в Варшаве или приезжий?
— Приезжий, сударыня.
— Я так и думала! Вы не похожи на варшавянина. Вы из Петербурга?
— Нет, я из Москвы.
— Из Москвы?! — как бы удивленно улыбнулась она и, тотчас же прильнув к моему уху, прошептала: — Ну так я уже вам покажу сейчас господина Зильберштейна!
Она повела меня на Трембацкую улицу, подвела к какому-то небольшому кафе и указала на столик у самого зеркального окна.
За ним сидел еврей, лет сорока, рыжеватый, довольно прилично одетый.