Я на всякий случай легонько стукнул в окно Ларисы. Ее не было. Еще в больнице…
Я вошел в открытую дверь сеней, нарочито громко стуча по полу:
— Разрешите?
Проскрипели половицы, и из своей комнаты выглянула хозяйка.
— Ее нету, нету ее, — замахала она сухой, скрюченной рукой.
Баба Настя, как все глухие, старалась говорить громче обычного.
— Знаю! — тоже почти прокричал я. — К вам пришел, баба Настя.
Она не удивилась.
— Проходи, — засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески.
Возле печки была еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из розового муравчатого ситчика лежала выстиранная и выглаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одежду для сына или мужа в праздничное утро.
В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Наверное, из-за неопрятного пса.
Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.
Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.
— К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех, — прошамкала она, словно оправдываясь.
Поддерживая разговор, я кивнул:
— Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.
— Не для себя, — махнула рукой старуха.
— Понимаю, — сказал я.
Лариса, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожалуй, она правильно сделала, что поселилась у бабки Насти. Старая да молодая…
— Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительного? — спросил я.
— Это когда конь убег?
— Да, когда пропал конь. Может, кто посторонний приходил? — подсказал я.
— Да нет, товарищ начальник. Мы живем тихо. Гостей не бывает…
— Значит, в доме были только вы и Лариса, ваша жиличка?
— Да, только свои: Лариса, я и Анатолий.
— А кто такой Анатолий?
— Сын мой. Младшенький.
Я удивился: почему Лариса никогда мне не говорила, что у бабки Насти есть сын?
— А сколько вашему сыну лет?
— Пятнадцать ныне будет, — ласково сказала старушка.
На вид бабке Насте далеко за семьдесят. Но в деревне женщины часто выглядят куда старше, чем в городе. И все же. Угораздило же ее родить под старость! Что ж, бывает. Сестра моей бабушки последнего ребенка родила в сорок девять лет. Мы с моим дядей почти одногодки… Представляю, как бабке Насте трудно было растить. Сама еле ходит.
— А где ваш сын? — спросил я.
— Бегает, наверное. Может, на речку подался с пацанами. Их дело такое — шустрить да баловаться. Придет с улицы, переоденется, — показала она на рубаху на лежанке. — Они, пацаны, хуже поросят: чем лужа грязнее, тем милее.
Надо будет поговорить с Анатолием. Мальчишки — народ приметливый. Но почему я раньше его не видел? Правда, хата бабы Насти у самой околицы. Далеко от сельисполкома.
— Так, может быть, вы все-таки вспомните?
— Да что вспоминать? Нечего, милок, — ответила старуха, как бы извиняясь. — Разве что пес брехал? Так он каждую ночь брешет. С чего брешет — не знаю. Привыкла я. Не замечаю. А так ничего приметного не было. Ты уж у Ларисы спроси. Она молодая. Память лучше.
— Придется, — вздохнул я. — Сын ваш скоро придет?
— Кто его знает? Може, до вечера не забежит.
— А кушать?
— Куда там! Это у них на последнем месте. Ежели и запросит живот пищи, они на бахчу, на огороды. Помидоров, морковки и огурцов так натрескаются, что и без обеда обходятся.
— Это верно. Ну я пойду, — поднялся я.
Бабка Настя суетливо последовала за мной в сени.
— Не слыхал, Ларису скоро выпишут?
— Не слыхал, — ответил я.
— Все проведать ее собираюсь. А как хлопца оставить? Ему и постирать надо, и накормить.
— Я, может, еще зайду. Поговорю с Анатолием.
— Милости просим, заходи. — Старушка тихо улыбалась чему-то своему, расправляя своими скрюченными пальцами складки на длинной сатиновой юбке.
Я поспешил к себе, так как должен был зайти Арефа Денисов.
Честно говоря, мне не верилось, что Денисов-старший и Зара не знают, где Чава.
Если Сергей причастен к исчезновению Маркиза, то какой смысл родителям выдавать своего сына? С другой стороны, если Чава действительно пропал (о чем они имели достаточно времени разузнать), почему Зара не обращается с просьбой начать его розыски?
Скорее всего, Денисов-старший кое-что знает. И знает неприятное. Поэтому и колеблется, открываться мне или нет. Закон законом, но родное дитя…