— Что ж я отсюда сделать могу? — сквозь зубы процедил Витька.
— А ты что-нибудь раньше сделал? Ты ведь и не задумывался раньше над Лялькиной жизнью. А сейчас вот задумался. Уже дело. Но за Ляльку бороться надо. Чтобы стало ей хорошо. Бороться побольше, чем за кубок. И победа тут тоже для тебя радостью будет. Разве нет? Если не чужие люди, а ты сам Лялькину судьбу устроишь. Вот тебе и ещё счастье. И тоже не последнее.
— И так больно много, — усмехнулся Витька.
— А всё-таки главная победа будет над самим собой. Очень я верю. Большая эта победа гордость в человека вселяет, много добавляет сил и уверенности. Но это ещё впереди. Сейчас ты это понять до конца не сможешь.
— Что ж, я, по-твоему, чурка?
— Чурка не чурка, а мозги пока в тумане.
Незаметно Виталий втянул Витьку в разговор, который ему сейчас больше всего был нужен, на который он внутренне, подсознательно был уже настроен, к которому страстно тянулся сейчас, после этих дней, проведённых в неволе, первых, отчаянных, страшных дней, когда всё, кажется, с грохотом рушится для тебя, всё, всё вокруг, и впереди только дым и развалины и неизвестно, зачем дальше жить. В этот час разговор о собственной жизни, за которую человек всё равно инстинктивно цепляется, как бы всё безнадёжно и страшно ни было впереди, разговор, в котором мелькает надежда, пусть самая маленькая, самая далёкая, такой разговор в этот тяжкий час необходим человеку.
— Уж какие мозги есть, с теми и жить буду, — чуть заносчиво ответил Витька, неосознанно стремясь вызвать Виталия на спор, заставить его опровергнуть эти слова. Витьке хотелось, чтобы Лосев сказал что-то в его пользу, в утешение ему и тем хоть как-то его ободрил.
И в этот момент Виталий каким-то натянутым до предела нервом уловил эту Витькину надежду, эту немую его просьбу, что ли.
— Мозги-то у тебя неплохие, их только проветрить надо, — сказал он. — Вот ты говоришь, Володька-Дачник не окончательно пропащий человек. Если ты о нём так говоришь, что же тогда о тебе самом сказать?
— Это уж тебе виднее, — усмехнулся Витька, внешне чрезвычайно небрежно.
— И Гошка, по-твоему, не пропащий?
— От этого одна вонь. Стрелять таких надо.
— Стрелять никого не надо, Витя. Никого. Чтобы другим пример не давать и чтобы себя самого в конце концов не изуродовать. Это тебе не война и не защита Родины.
— А я говорю, стрелять его! — со злостью повторил Витька.
— Да что ты против него такого имеешь? — удивился Виталий. — Неужели только за то, что он удрал, когда тебя взяли?
— Мало, да?
— Мало. Для такой злости, как у тебя. Ты ему лучше спасибо скажи. Может, останься он, и не взяли бы тебя. И разговора у нас с тобой такого не было бы. А главное, не задумался бы ты над своей жизнью и над чужой.
— Ну ты даёшь! — даже присвистнул Витька. — Вот выйду, я ему, гаду, спасибо скажу. Увидит тогда.
Теперь уже усмехнулся Виталий.
— Вот тебе, Витя, и ответ на твой вопрос.
— Какой ещё?
— Да насчёт чурки.
— И пусть.
— Нет, не пусть. Я тебе ещё раз повторяю: не чурка ты, но мозги тебе надо непременно проветрить. Хочешь ещё доказательство?
— Ну.
— Помнишь, я тебе сказал, что больше того, что уже раскрыто, за тобой ничего нет? Так вот, больше нет, а меньше есть, Витя. Но это уже других тоже касается, не одного тебя. И я считаю, что во всём должна быть справедливость. Так вот, по справедливости Борода, допустим, должен тоже своё получить. За «станок». Верно?
— Это ты всё откуда же выкопал? — изумился Витька, на миг теряя свою напускную сдержанность, и даже по-мальчишечьи приоткрыл рот.
— На набережной в парке копал, — улыбнулся Виталий. — Ох, богатые там залежи, я тебе скажу. Не поверишь даже.
— Это я-то не поверю? — снисходительно усмехнулся Витька.
— Ты из себя большого деятеля не строй. Ты шавкой был, шестёркой, а они козырные тузы в той игре, что Борода, что Вадим Александрович.
— Ты даёшь! — удивлённо и растерянно повторил Витька.
— Ошибаюсь?
— Допустим, что нет.
— То-то. За мной, между прочим, тоже от аттракционов пошли, когда я там «зенки пялил». Гошка опять пошёл и этот, толстый. Жора, что ли?
— Жопа.
— Ну, по-человечески Жора. Вот тут мы и познакомились. Вот тут мне Гошка и показал Бороду, Вадима Александровича и ещё третьего, как его?
— Гороха?
— Во-во. Бориса Егоровича. Они за своим столиком в тот вечер сидели.