Либо отвергает один другого, либо один отвергает, а другой почти принимает, либо максималистский безответный выбор, либо взаимное избрание, но с большой разницей в оценке, либо самый высокий критерий взаимного избранничества и постоянно повторяющийся самый высокий уровень оценки… Говоря о помешанном и обо мне, то был только взаимный выбор. Он выделил меня из толпы и уставился на меня хитрым взглядом. Я сразу понял, что бутылку суждено выпить вместе с ним. Я чувствовал себя очень одиноким и решил, что сумасшедший поймет меня лучше, чем разбухший от своих забот парижанин. Я хотел быть понят без пояснений, без опошления моей истории. Выпью со своим земляком. Но как подобраться к нему и сказать, не разогнав птиц? Вот в чем вопрос. Если я разгоню птиц, он мне не простит. Кстати, о себе. Если я что-нибудь задумал, то бываю очень упрям. Да. Я пошел к цели без оглядки. Подошел к помешанному и разогнал голубей. Чтобы расположить его к себе, я спросил по-английски, не знает ли он какого-нибудь местечка, где можно было бы полюбоваться голубями и испить бутылку вина. «Хочешь меня угостить?» — спросил он. Я молча кивнул головой. «Тогда лезем на колокольню церкви Святого Августина, я там живу», — сказал он. Мы так и сделали. Когда подымались по ступеням колокольни, мой новый приятель зудил какую-то ковбойскую мелодию. На чердаке было полно голубей. И снова они садились ему на плечи, на голову, на руки. Стенки были разрисованы углем. Я с интересом рассматривал рисунки, надеясь обнаружить хотя бы проблеск умственной силы и таланта. Все напоминало мазню шестилетнего ребенка. Я понял, что он приехал в Париж, намереваясь стать художником. Стало любопытно, где он сошел с ума, там ли, в Нью-Йорке, или в Париже. Мне также было любопытно узнать, что за личность он был до болезни. Все люди легко ранимы, как дети, и я избегал вопроса, чтобы не поранить. Созерцая свое прошлое, должен похвастаться, что никогда больше мне не удалось проявить столько гуманности, как тогда. Добрых полчаса я выстоял перед его рисунками, притворяясь, что любуюсь ими. И это не осталось без ответа. Подойдя, он с удовлетворением похлопал меня по плечу. Тон его речи был спокойным, тихим, глубоким и нежным. Он был одет в осеннее пальто, с которым расставался разве что в летнюю жару. «Роберт», — сказал я, протягивая руку. «Майкл», — сказал помешанный, и мы пожали друг другу руки. В этом было что-то символическое. Нас обоих жизнь выбила из колеи, мы оба обретались где-то далеко от человеческих радостей. И вот теперь двое обездоленных делимся СКУДНЫМИ крохами общения. Пытающаяся выпрямиться сломанная роза… Это лишь эхо воспоминаний. Мысли, суровые мысли, как рыба-меч, стали резать пасмурную лагуну моих дум. Я вообразил, что здесь рядом со мной стоят, любуясь бесподобным урбанистическим пейзажем, моя жена, моя дочь. «Выпьем, Майкл», — говорю, открывая ту несчастную бутылку. И я стал рассказывать, как после недельного запоя устроился в гараж Жана Поля, работал, чтобы немного оправиться морально и отработать долги, как ко мне подошел шестилетний мальчик Антуан и попросился порулить стоящий автомобиль. Когда вырастет, мол, будет водителем такси. Слово за слово мы подружились. Я впервые смотрел на ребенка не формально с той формальной техникой общения, какую мы взрослые свысока применяем к кругу детских проблем, а по-человечески, как на настоящего друга, на настоящего человека со своими убеждениями, мечтами и надеждами. Это зашло настолько далеко, что мы назначали друг другу свидания. Антуан пунктуально приходил к гаражу Жана Поля, и мы отправлялись в зоосад или катались на такси. В те дни я не пил. Бульвар Келлермана, Итальянская авеню, Больничный бульвар, Аустерлицкий мост, Бульвар Бастилии… На площади Бастилии меняем такси, перед тем съедая мороженое, и так далее. В первый раз после похищения дочери я не чувствовал себя одиноким. Так продолжалось до тех пор, пока отец Антуана не пришел на свидание вместе с сыном и не поднял скандал, что алкоголик якобы развращает ребенка.