— Не надо, синьор. Вы должны рассчитаться с администратором. Такой порядок.
— Чао, малышка…
Он оставил девочку и решительно направился вниз по лестнице. На первом этаже его встретил остриженый под ежик мужчина средних лет с обезображенным лицом — огромный шрам пересекал левую половину и придавал ему страшный вид. Лоб покрыт испариной, как у больного.
— Вот деньги, — сказал Роберт. — Вы не боитесь, что я заявлю в полицию?
— Синьор шутит?
— Да, — сказал Роберт. — Я против любой агрессии, если она происходит не в постели. Вчера меня ограбил бандит, но я не заявил в полицию.
— Почему?
— Он вытряс мои карманы и, обнаружив, что они пусты, вздохнул с облегчением и дал мне пятьдесят тысяч лир, которые я оставляю вам.
— Вы большой фантазер, синьор, — сказал администратор.
— Но не в такой мере, как ваш шеф… Публичный дом несовершеннолетних!.. Превосходный замысел…
Одинокий, он вышел на улицу словно навстречу со смертью. Внезапно прогремел гром, и Роберт увидел, что и Дик, и Эльмира, и юноша с Мальты, и Мари-Луиза вдалеке в группе туристов у канала превратились в стеклянные манекены. Фигуры застыли в самых странных позах, как у Брейгеля. Это продолжалось секунду. Здесь ему вспомнился Хорхе, мексиканец Хорхе, пытающийся превратить бижутерию в золото. Разве эта история не учит терпимости? Даже мечта последнего дурака — это хрупкая роза, выросшая из абсурдной груды суперсложных компьютеров… Нелепость. Мир изменчив. Он пуст. Ха-ха… Так было только секунду. Потом стекла рассыпались. Как жаль. Те стеклянные манекены были не схема на чертеже, какой обычно бывают литературные герои, а настоящая аппаратура с проводами. Стекла рассыпались, и люди, как ни в чем не бывало, двигались дальше.
Светло-серый сумрак прижимал их к земле. Вечерний багрянец совершенно ослаб. Наконец совсем стемнело, кутавшийся во тьму город с озаренными светом прожекторов улицами выглядел, как плывущий через океан параход со сверкающими иллюминаторами. Большие громоздкие звезды, утопая в сводах, отражались в воде каналов.
Надо записать смерть в список ближайших дел. Рута, моя дочурка… Как красива Венеция ночью… Образы таяли и туманились, как маленькие городки у автострады, а пласты воспоминаний молили об отпущении грехов…
Зеленое солнце распустило свои волосы над липами, над каштанами и над кафе «Ля Куполь», в котором в ожидании Мари-Луизы скучал Роберт. За окном его взору открывалась глухая парижская улочка, из тех, что имеют обыкновение влиять на кошек, изменяя их кошачьи решения, жирные послеобеденные тени лениво играли на мостовой. За соседним столиком две девушки, наверное, студентки, переговаривались с интонациями, доносившими еще не созданную музыку, и Роберт не мог не слышать их слов.
— Я так благодарна Аллену, что он мне помог забыть Жана Люка! — сказала одна со смугловатым, шафранового оттенка лицом.
— А кто такой был Жан Люк? — спросила другая.
— Не тот ли, что помог тебе забыть Пьера? — вмешался длинный парень в джинсах, ставя на их столик кофе.
— Угадал, — мечтательно изрекла мученица любви из мира быстрых решений и восклицательных знаков.
В этом их разговоре вся женская психология, подумал Роберт. Моя любовь чище цвета крови и шире размаха крыльев. В незримом эфире не растают, подобно дыму, образы Руты и Летиции. Обе они для меня дочери.
В кафе зашло бородатое существо. Его бегающие глаза проворно ощупали присутствующих и остановились на студенческой компании. Он нагловато улыбнулся девушкам и чуть приподнял свой головной убор, который бы никто не решился назвать рембрандтовским, хотя он, конечно, напоминал те времена.
Еще один художник, подумал Роберт. Давно ли здесь, в этом кафе, за стакан коньяка отдавал свои полотна Модильяни… Годы бегут, но ничто не меняется. Эти люди с презрением смотрят на все, что хрупко и эфемерно, их не интересуют смертные истины. Они жаждут прикосновения к вечности. Но разве к тому же не стремимся и мы, простые людишки. Разве Мари-Луиза не говорила, что отдельный человек не может быть уверен в нравственной действительности своего самопожертвования для духовного спасения другого человека. И только будучи принятым во Всеобщую Жертву, оно приобретает божественную силу. Каждое поколение живет затем, чтобы произвести себе потомство. Цель его существования не в нем самом, а в будущем поколении, поскольку это его существование отрицается смертью. Но и будущие поколения также не имеют цели в самих себе. Выходит, существование и борьба за выживание их всех бессмысленны. И все же это прикосновение к вечности… Как жить, спрашивал себя Роберт? Прав ли я в своих суждениях? Почему меня изгоняют из государства Нобль? Роберт напряженно мыслил. С таким упорством в тихом саду, крутясь среди лопуха, жужжит шмель. Прислушаемся к теням прошлого. Ведь истории, которые я рассказывал Мари-Луизе, далеко не все искренни. Партизанская война в Литве… Любовь ушедшего в лес парня и деревенской девушки, бессмысленность смерти… Разве я смог до глубин души вжиться в эту ситуацию, разве в моем рассказе не было позы и желания выглядеть лучше, чем я есть на самом деле. Какое мое дело, что было когда-то сколько-то лет назад. Я не в силах справиться с настоящим, а лезу в незнакомое мне прошлое… Шарж тупости и абсурда в историях с колхозной дояркой и с телефонной книгой Каунаса… Разве мне самому удается быть достаточно умным и добрым, чтобы суметь удержаться в Нобле и в команде «Идеал»? Нет. Я привязан к статусу первых, к привитому мне с детства пониманию успеха и достоинства и могу чувствовать себя счастливым только тогда, когда поступаю по нормам, диктуемым мне моими настоящими и мнимыми друзьями… Я плюю на христианство, плюю на мнение обо мне всего государства Нобль и поступаю так, как диктует мне мое «я»… Как мечутся в паутине златокрылые мухи, так барахтался Роберт в потоке упреков совести.