— В это кафе и хаживал Модильяни? — пробудила Роберта Мари-Луиза.
— Садись, — сказал он.
— Не передумал? — спросила она, садясь.
— Нет. Что будешь пить?
— Ничего. Улица Лафайетта, сорок девять. Телефон 878-32-87. Вот тебе координаты Секваны. Гостиница «Гамильтон» — на Монмартре. Ты действительно не передумал?
— Нет, — ответил Роберт.
— Когда сам себе Бог, можешь оправдать любое преступление. Сатанизм начинается тогда, когда обожествляется то, что людей разделяет, а не соединяет.
— Ну, а почему ты сама стремишься к деятельности за пределами Нобля?
— Христианство не в созидании идеального государства, а в духовном спасении отдельного человека. Для находящихся во Христе невозможен никакой эгоизм, когда себя противопоставляют другим, никакая абсолютизация своего «я» даже в случае опасности для существования.
— Многие живут по ницшеанскому принципу: если видишь слабого, столкни его. Полагают, что так будет сохранена здоровая раса, биологический вид. Надо сопротивляться насилию.
— Такую ситуацию, — возразила Мари-Луиза, — христианство называет последствием первородного греха. Первородный грех — присущее всей природе право сильного. Победить таящийся в каждом из нас первородный грех можно, только идя противоположным путем. Любовью к ближнему и самопожертвованием. Своими парижскими историями о мальчике и о сумасшедшем нью-йоркце, что любил кормить голубей, а тебя угощал чаем, ты показал, что в отдельные моменты своей жизни ты способен проявить высокий Коэффициент доброты. В истории о голодающих в Эфиопии ты поднялся до высот матери Терезы, хотя теперь я вижу, что тебе не хватало искренности и принципиальности. Но что я здесь кудахтаю, как наседка. Ты свободный человек и поступаешь так, как находишь нужным. Оценки же оставим при себе. Хочу посмотреть на то, что для тебя дорого. Хонда дал автомобиль. Он гостит на заводе «Рено».
— Париж — это всевозвращающее море, — сказал Роберт, и они поднялись, направляясь к выходу.
Роберт опаздывал. Когда он вошел в фойе гостиницы «Гамильтон», Секвана уже сидел в кресле, читая газету. Это был человек лет сорока пяти-пятидесяти, плотный и облысевший. Сквозь толстые стекла очков смотрели рыбьи глаза, под которыми свисали синеватые зернистые мешки. Впечатление неприятное, если не сказать отвратительное.
— Простите за опоздание, — сказал Роберт, пожимая потную дряблую руку писателя. — Я показывал своей секретарше Париж: Вандомскую площадь, где умер Шопен, Амстердамскую улицу, где жил Дюма, Бульвар дю Тампль, где Флобер написал «Госпожу Бовари», Корто 12, где творил Морис Утрилло и так далее — исторический Париж.
— А у церкви Сакре-Кёр были? — спросил Секвана, аккуратно сворачивая газету. — Оттуда прекрасный вид: Дом инвалидов, площадь Этуаль, Дворец ЮНЕСКО, Пантеон, повернувшаяся спиной к Нотр-Дам покровительница святая Женевьева…
— Пусть сама посмотрит. Мы расстались у «Гамильтона».
— Откуда вы знаете Париж? Слышу акцент, потому спрашиваю.
— Когда-то содержал сомнительное заведение на улице Сен-Дени… А теперь я пилот «Формулы-1» в Нобле, но перехожу в «Макларен» — там больше простора для бизнеса.
— Так вот откуда вы знаете шефа венецианского публичного дома дона Симеони, ха-ха-ха, — Секвана залился смешным фальцетом.