Он охотно давал мне лекарства, которые я просил, и ни разу ни в чем не заподозрил. Я пытался втянуть его в разговоры о жизни, о людях, о различиях между ними, но доктор ограничивался вопросами о моем здоровье, сразу воздвигая между нами барьер, и все пытался меня осматривать. Пока он готовил свой аппарат для исследования деятельности мозга, я выбегал из кабинета и смешивался с другими. Очень рано я оценил великолепную защиту, которую давала нам наша одинаковость.
У Зибеля был тайный кабинет, эта мысль не давала мне покоя. Почему? Он всегда с неподдельным удовольствием принимал нас у себя и давал консультации. Разговаривал с нами обо всем. (Обо всем ли?) Вполне откровенно. (Откровенно ли?) Ну, может быть, не совсем обо всем и не совсем откровенно, но всегда с удовольствием. И днем, и ночью. Двери его кабинета в любое время были для нас открыты.
Тогда зачем ему нужен был другой, скрытый в стене кабинет с тайным механизмом? Что он скрывал? И от кого? Знал ли кто-нибудь о его существовании? Может быть, даже Хензег не знал?
Этот Хензег, высокий и сухощавый, словно лишенный плоти, подвижный, с молниеносной реакцией, постоянно был рядом с нами. Все время рядом, готовый прийти на помощь, ответить на вопросы, направить. Он в любое время появлялся в лаборатории, в любое время мог появиться в спальне, всегда присутствовал на наших осмотрах у доктора Андриша, а потом долго оставался в его кабинете, и они разговаривали, разговаривали… Часто посещал лекции доктора Зибеля, а потом, оставшись наедине, они о чем-то спорили. Сейчас, целиком превратившись в слух и зрение, обостренные до крайности и чувствительные, как мембрана, я стремился понять истинную роль Хензега. И мне кажется, я понял: он был чем-то вроде фонендоскопа доктора Андриша, приставленного к нашим сердцам, вроде металлических пластинок, прижатых к нашим вискам. Таким был Хензег. Все остальные с благодарностью принимали его заботу, я и сам, хотя и без благодарности, принимал ее вплоть до минуты, когда я пошел за доктором Зибелем, а он не оглянулся. Но после этой минуты все изменилось, наш привычный мир, который, как мне казалось, я хорошо знал, оказался составленным из разных пластов, исполненным тайнами и тысячами неизвестных.
Даже моя работа была полна неизвестных. В герметическом костюме, простерилизованный до последнего волоска на голове, я терпеливо спускался в различные камеры, где ставились опыты, разрабатывал методику анализа жизни, изучал возможности живых организмов и их приспособляемость, частично выделял генетический код и все это я наблюдал в качестве пульсирующих линий на экране, в качестве дрожащей асептичной среды, способной на воспроизводство под линзой микроскопа, а потом закладывал программы в наши сверхточные ЭВМ, и полученные данные куда-то исчезали, возможно, они оказывались в тайном кабинете Зибеля, где производились обобщения и генеральные выводы и куда я собирался проникнуть, чтобы завладеть истиной, какой бы она ни была.
Но только при одной мысли об этом у меня все холодело внутри.
Несколько моих попыток проникнуть в тайный кабинет Зибеля оказались безуспешными. Но я не терял надежды.
4
У нас были занятия с Зибелем. Он строил наши характеры медленно, методично, по строго определенной схеме. Первые пятнадцать минут он учил нас отдавать жизнь науке. (Как будто у нас был выбор!) При этих словах его лицо вспыхивало, глаза выскакивали из орбит, в голосе появлялись недостижимо высокие ноты. Очень многое пытался внушить нам Зибель, и вроде бы ему это удавалось, мы шепотом повторяли его слова, не знаю, как остальные, но я по одному распутывал каждое слово, внимательно оглядывал его со всех сторон, пытаясь найти скрытый смысл, которого не находил, и все-таки вновь продолжал искать. С самого начала. Внешне я был как все остальные и все же не такой, это никак не проявлялось, и только доктор Андриш время от времени нащупывал это своими молоточками, но по рассеянности не замечал.
Итак, у нас были занятия с Зибелем, я воспользовался переменой, оторвался от группы и бросился бежать. Я весь дрожал и постоянно оглядывался. Не то чтобы я трусил, я никогда не был трусом, но сейчас я ужасно боялся, что кто-нибудь остановит меня на пороге моего открытия. Я должен узнать — потом пусть меня наказывают, как хотят, пусть меня убьют, но прежде я должен узнать!