— Это пригодилось и моему Тому, — сказала Мари-Луиза. — Не так ли, Том? Ведь правда, малыш?
— Не обращай на меня внимания, Том, — сказал Роберт. — Лучше посплетничаем и понаблюдаем, как присутствующие стимулируют производство французского шампанского.
— Правильно, — согласилась Мари-Луиза. — Посплетничаем. Роберт, расскажи об Афганистане.
— Я оказался в дислоцированном в Пакистане подготовительном отряде потому, что ненавижу Советы, — начал Роберт. — Однажды, летом 86-го, в послеобеденное время мы смотрели с хребта на треугольником врезавшийся в долину кишлак. Гребни гор граничили с закрученными легкой рукой беззаботного художника малиновыми облаками. Туча цвета несорванной сливы, словно обиженный джинн или готовящаяся двинуться вниз по стене чернильная брызга, повисла над ближайшими горами. Три радуги, как перецветшие ноготки — ни один смертный не передаст, как это изумительно. У нас кружилась голова от мимолетности впечатлений и от хозяйственно устроившейся в долине смерти. Да, да, смерти… Обнаженный до грудей пейзаж дышал смертью. Плесень смерти нагоняла ужас на мою кривую Душу. Обитые бриллиантами горы и невыразимый солнечный мотив страшил нас, словно западня нереальной чужой планеты. Все казалось нереальным, искусственным. Ганс — западногерманский парламентарий, депутат Бундестага, собиравший материал для Европарламента, Мишель — работавший у муджахедов врач-француз, и я — фоторепортер по договору с газетой «Фигаро» и помощник Мишеля в качестве санитара, — мы втроем спускались в кишлак смерти. Два дня назад его занял отряд русских десантников, который был затем перестрелян и вырезан муджахедами. И наконец этот несчастный кишлак на площади одного джериба[3] разбомбили советские самолеты. Около обрушившейся глиняной лачуги сидел седобородый старик в запахнутом полосатом халате. «Салям алейкум, ата», — сказал Мишель, полагая, что афганец ранен. Но тот был цел. Он сжимал пальцами женскую руку с кольцом — может быть, жены, может быть, дочери, кто его знает. Через покрытые потом волоски шли полосы пыли — серой пыли полупустынь. Рядом со стариком валялась голова, недавно бывшая на плечах юноши. Гибкая струйка крови, растянувшись, прошла извилинами по кромке губ. Потрясенные, мы прошли чуть подальше вглубь кишлака. Вот труп русского солдата с перерезанным животом. На ветвях расколотого взрывной волной абрикосового дерева послеобеденный ветерок покачивает две ноги, судя по всему — мужские. Ганс сделал мне жест, чтобы я фотографировал. При виде таких фотографий у западноевропейца должна была лопнуть искристая ниточка счастья. Я рассылал фотографии разным газетам и журналам — низкого качества, их часто отклоняли, но я радовался, что имею возможность воевать против русских. За кишлаком аккуратно лежали трупы семерых советских десантников. Они все были на девятом месяце «беременности». Со всех сторон слетались рои огромных мух. У каждого вместо живота был гигантский желтый баллон, который разрывал гимнастерку и лез вверх. У трупов были вывернуты карманы. Их ограбили. Возможно, что сначала грабили они сами — тащили из лачуг японские приемники… Потом ограбили их. Рядом с осклабленным кудрявым десантником я заметил фотокарточку девушки. Девушка держала на руках котенка и смеялась. На оборотной стороне было написано по-литовски: «Витасу от Лины». Неужели я здесь затем, чтобы участвовать в убийстве своих соотечественников, спросил я себя. Эта мысль терзала каждую свободную минуту. Неужели я здесь затем, чтобы бороться против своих братьев — ведь из каждых пятидесяти мобилизуемых в армию литовцев один попадает в Афганистан. Я стал плохо спать, по ночам мучали кошмары. Все мерещились семь «беременных» десантников с арбузами вместо животов… Вскоре мы с Мишелем вылетели в Париж. Так закончился мой джихад[4]. Умираю: ха-ха-ха-ха…
— Брежнев, — сказала Мари-Луиза, — втянувший Советский Союз в афганскую войну, не отличался ни умом, ни моральными качествами. В этом и есть доля абсурда. Вы скажите, как можно избрать для власти человека, не подходящего на это место и рожденного для совершенно другой работы? Ведь это то же самое, как если бы бетонщика сделали нейрохирургом. В самом деле, ха-ха-ха.
— Народ избирает такого, а потом страдает, — сказал Том. — Всему виной людские безразличие и аполитичность.
— Мари-Луиза, ты когда-нибудь видела холодильник? Не хотела бы, чтобы я побыл им?
— Даже очень.
— Дррр, — включился Роберт и, немного потарахтев, затрясся и выключился. — Выключается автоматически, — пояснил он, а Мари-Луиза, не удержавшись, захохотала.