Итак, мы воспринимаем преступление или преступное деяние, лишь столкнувшись с его последствиями. Плачущие жертвы, кровь на тротуаре, разбитые окна и горящие машины — все это иконографические образы преступности, доказательства ее бытия, которые напоминают о ее разрушительном воздействии (и, возможно, отчасти помогают предотвратить будущие несчастья). Преступление предстает здесь как антагонист нормальности, как прореха в ткани повседневности, как торжество хаоса, внезапно ворвавшегося в тихий и спокойный мир. Визуальные и сенсорные впечатления (запах горящего бензина, звон разбитого стекла, звук сирен) заставляют читателя или зрителя сопереживать жертве и бояться за собственную безопасность[9]. На месте преступления мы играем роль эмоционально реагирующего свидетеля. Наш страх — продукт выстраивания связей между двумя действиями — явленным здесь и сейчас и вероятным в будущем, и между двумя локусами — до преступления и после него. Реальная жертва преступления и свидетель как жертва потенциальная связаны прочными взаимоотношениями[10].
Р. Салецл пишет, что доминирующая эмоция в современном мире — это тревога. Традиционные бинарные оппозиции «хорошо»/«плохо», «правильно»/«неправильно», «правда»/«ложь», «мужское»/«женское» размылись настолько, что люди больше ни в чем не уверены; жить стало страшно[11]. В эпоху удаленной безличной коммуникации и незримой вирусной или химической угрозы фрагментированный и обезлюдевший постмодернистский кошмар с его атмосферой изоляции, страха и растерянности проникает в повседневную жизнь, просачивается в языковые конструкции, влияет на массовые паттерны восприятия и на иконографию. Тревога и беспокойство подпитываются недоверием к инаковости и гипертрофированной заботой о личной и коллективной безопасности и сохранности частной собственности. Учитывая этот контекст, авторы настоящего сборника фокусируются на молчаливом, на первый взгляд, сообществе, прямо или косвенно влияющем на жизнь людей во всем мире, — на преступниках и способах их идентификации. (Преступность можно понимать по-разному — как действие и как восприятие, как буквальное нарушение закона и как отклонение от норм приличия, угрожающее коллективной морали[12], в то время как более узкий термин «преступник» описывает человека, обвиняемого в нарушении закона.) По сути, преступность и преступление можно идентифицировать как образ, как представление о том, что является беззаконием и какой вред оно способно нанести. Это современная страшилка, стимул для моральной паники, материальная репрезентация чувства тотальной незащищенности.
Преступление одновременно и явлено, и скрыто. Мы видим не его, а его последствия. Мы не знаем, как выглядит «преступность» сама по себе. Поскольку этим словом называют слишком многое, потенциальную угрозу почти невозможно распознать и предсказать. Поэтому преступность, преступление и преступник окружаются мистическим ореолом, превращаются в нечто вроде мифологии, то есть, согласно определению Р. Барта, в социокультурную систему убеждений, основанную как на реальности (в данном случае — факте преступления или криминального поведения), так и на воображаемых или конструируемых реакциях на нее (то есть на том, как преступление осмысляется)[13]. Для закрепления такой системы в коллективном сознании «преступление» должно быть узнаваемым, а значит ему требуется некая физическая форма. Чем она конкретнее, тем очевиднее угроза и тем больше она нас пугает.
Существует много акторов, заинтересованных в стимуляции и поддержке социального беспокойства, ассоциированного с мифологией преступности. Например, страх перед ней оправдывает содержание большого и хорошо оплачиваемого штата полицейских. Боязнь грабежей, насилия и вандализма увеличивает продажи товаров для личной безопасности, сигнализаций и замков. Ужас, который внушает преступность, на руку бульварной прессе, а также создателям телесериалов[14] и художественных или документальных произведений, посвященных реальным преступлениям[15]. В 2010 году в Великобритании две трети всех книг, взятых в библиотеках, были детективами. Три бестселлера Стига Ларссона также написаны в этом жанре[16].
10
Реакция на медийные репортажи о преступлениях обусловлена и объективными, и субъективными обстоятельствами и предполагает наличие у читателя и зрителя культурных и эмпирических пресуппозиций, влияющих на интерпретацию. Подробнее см.: Lawrence 2000.
14
Например, аудитория датского сериала «Убийство» (Forbrydelsen, 2007–2012), транслировавшегося на канале BBC4, в 2011 году составляла 500 000 зрителей — беспрецедентно много для фильма на иностранном языке, демонстрирующегося в Великобритании с субтитрами: Frost 2011. В свою очередь, аналогичные британские сериалы, например «Безмолвный свидетель» (Silent Witness, первый сезон вышел в 1996 году), еженедельно привлекают более шести миллионов зрителей.
15
Как указывает Ф. Роулингз (Rawlings 1998), пристальный массовый интерес не просто к чужой жизни, но к жизни людей, не вписывающихся в социальные нормы, — весьма устойчивый феномен. То же самое касается популярности большинства современных (авто)биографий. В глазах читателя и зрителя «преступник», или «девиант», превращается в «милого негодяя», с которым можно частично идентифицироваться. Моральные аномалии, представленные в подобных текстах, ставят под сомнение общепринятые нормы поведения, несколько размывая традиционные границы нормы и делая ее податливой.