Криминальный попаданец 2 [с оптим. иллюстр.]

Стихи прекрасно ложились на постукивание вагонных колес по рельсам, поэтому я начал читать его уже вслух:

И на сибирском говорке
Сердечко екает в руке
Сквозь теплый ситец, где цветы
Горят глазами темноты.
И вновь с чалдоночкой-луной
В обнимку шепчется Вилюй,
И лиственничною смолой
Тягуче пахнет поцелуй,
И вздох счастливо виноват:
«Задаст мне мать… Уже светат».
Родной сибирский говорок,
Меня ты, паря, уберег…

Отъехавшая после стука дверь купе прервала меня.

— Чаек, пожалте, — в руках проводника был поднос, на котором стояли серебристый подстаканник с ароматным (на все купе) чаем, вазочка с печеньем и горка синих упаковок «железнодорожного» сахара (на два кусочка каждая). — Ресторан откроется через полчаса, но я могу вам блюда прямо в купе доставить.

Я на миг задумался, потом отрицательно мотнул головой:

— Спасибо, сегодня сам схожу, а потом — да.

Отхлебнул чаёк. Да, не соврал проводник — чай шикарный. И не только за счет душицы, но и в целом, по сравнению с теми пакетиками, которые будут продаваться в будущем…

Евтушенко, сколько споров о нём было. Я Евгения знал хорошо, вместе охотились на медведя в его родном поселке Зима, в «Молодежку» иркутскую он часто заходил, бухали, его поэму там впервые опубликовали… Или опубликуют. Я тогда еще не свернул на темную дорожку, стихи писал.

И сейчас еду к себе — вот такому, чистому и наивному. А поэма был про тореадора. Помните:

Я публика,
              публика,
                         публика,
Смотрю и чего-то жую.
Я разве какое-то пугало?
Я крови, ей-богу, не пью.

Самой убивать —
                           это слякотно,
И вот, оставаясь чиста,
Глазами вбивала по шляпочки
Гвоздочки в ладони Христа.

Я руки убийством не пачкала,
Лишь издали —
                        не упрекнуть! —
Вгоняла опущенным пальчиком
Мечи гладиаторам в грудь.

Нормальный был Женя (тьфу, есть а не был), талантливый человек, живущий той правдой, которую искренне считал истинной правдой. Поэтому и:

Есенин, милый, друг друга мы браним
Парнас российский дрязгами засерен,
Но все ж мы чем-то связаны одним —
Любой из нас хоть чуточку Есенин…

Да, именно поэтому он способен был сказать:

…не учил меня быть коммунистом —
Он учил меня Блоку и женщинам,
                            картам, бильярду, бегам.
Он учил не трясти
                 пустозвонным стихом, как монистом,
Но ценил, как Глазков,
                     звон стаканов по сталинским кабакам…

Истинный талант сочетает «Хотят ли русские войны?» и «Идут белые снеги», мало задумываясь о том, что мелкие существа будут судить-рядить о нем в соцсетях и на кухне за стаканчиком водки. Он сам выбирает, где и как ему жить, но проживая в США он остается в сотни раз большим русским, чем тетя Мотя из Хайфы, и в сто крат большим патриотом, чем лживый Солженицин или двуличный Жириновский. Его работы бессмертны, в отличие от творчества будущих (после разрушения СССР) мотыльков: манерного завистника Быкова, простоватого Боба Дилана, злобной компиляторши Светланы Алексиевич…

Между прочим в СССР Евгения приняли (уже приняли) в Литературный институт без аттестата зрелости (из школы выгнали за хулиганство) и почти одновременно — в Союз писателей, в обеих случаях сочтя достаточным основанием первый сборник.

А ведь и я мог пойти по этому пути возвышения. Нет, не как поэт — куда мне до «идут белые снеги, как по листьям кружа…», но как журналист. Девчонки и водка, что уж лукавить, сбили меня с пути. Учился же без напряжения в вузе, три с половиной года армии могли обернуться воинскими сборами и военной кафедрой, больше трех лет бы сэкономил. А в журналистике вполне мог бы и собкором стать для центральной газеты или журнала всесоюзного…