— Вот видишь, Марья Ванна, — сказал довольный капитан. Собака еще выборку умеет делать, вещь находить по запаху человека.
— Вот вы например ключи потеряете, я Джулю приведу и она вас понюхает да ключи и найдет.
— Не хочу я, чтоб меня какие-то собаки нюхали, — возмутилась Мария Ивановна. — Идите уже, собачники, договорилась я с гастрономом, там в холодильнике ваше мясо будет хранится. Только на мясокомбинат сами ездите, накладные вам выпишу.
Я проследил, чтоб плотники обязательно сделали в вольере второе дно с прослойкой воздуха для тепла, а будку — со съемной крышкой: убирать, просушивать. И уселся в бобик вместе с участковым, которого, как я понял, должен научить работе проводника. Николай сделал мне добро, но я не хотел быстро лишаться такой удобной милицейской должности. Хотя и понимал, что в своем нынешнем юридическом состоянии безымянного гражданина на работу в милиции рассчитывать не могу. Что ж, буду учить. Тем более, если выяснится мое настоящее прошлое, оно может оказаться совсем не милицейским, а напротив.
Я еще не вполне отошел от сна, совсем не общежитского. Мне снилось, что я куда-то еду в большой кампании, но купе заперто снаружи. Неспешно постукивают колеса. Движется наш этап, набирает ход путешествие профессора в далекую Сибирь.
Приятным тенором поет в соседнем купе-камере какой-то зэк.
Наивная, нескладная песня. Но будит она тоскливые и тревожные мысли у пассажиров «столыпина». Даже охрана притихла, прислушалась, не стучит коваными прикладами в железные двери-решетки импровизированных купе тюремного вагона.
Потянулся сосед, повел мощными плечами, пресек гнусное побуждение шкодливой руки почесать в паху, пресек монолог прямой кишки.
Конвоир черномазый, кавказец у двери маячит.
— Эй, бандита, часы есть наручный, кольцо есть зелетой, деньги есть?
— У нас все есть, дубак нерусский, — отвечаю с верхней полки я. — А у тебя что имеется?
— Водка есть, слюшай, хороший водка. Одеколона есть. Светалана називается. Все есть.
— Баба есть?
— Баба много есть. Все моледой, карасивый. Только твой пусть сама ее просит. Крычи коридор, какой баба хочет? Я твоя маленький комната выводить буду с ней. Только палати дэнги.
— Гоша, — обращаюсь я к соседу, — поразмяться не хочешь? Я зэчек не люблю, они больно уж жадные и жалкие. Да и в тюрьме у меня этих лярв хватало.
— Как в тюрьме? Там-то откуда?
— Гоша! Коси, но знай меру. Будто ты надзирательниц за четвертак не трахал в изоляторе? Ты лучше отвечай по делу, я-то знаю, что ты в голяках, но займу на это святое дело.
— Эй, девчата, молоденькие есть? — возопил Верт в коридор.
Женская камера откликнулась разноголосьем:
— Всякие есть. — А молоденькие, это со скольки? — Целку не желаете? У нашей Фроси целка из жести. — Сыночек, мне всего семьдесят, но я еще крепкая. — Я девчонка молодая, у меня пизда тугая.
Уверенный голос перебил девчоночий галдеж:
— А выпить будет?
— Ты старшая, что ли? — спросил я.
— Ну, я. Что предлагаешь-то, и чего хочешь?
— Сама знаешь. Мне для кореша. Водяру сейчас пришлю тебе до хаты.
— А я девчонку пришлю, гони дубака. А может, сам хочешь? Для тебя я и сама бы расстаралась.
— Ты же меня не знаешь.
— Пахана по голосу чую.
— Спасибо на добром слове, ласточка. Дорога длинная, повидаемся. А сейчас принимай посыляку.
Я сую конвойному какую-то золотую вещичку и говорю резко:
— В женскую хату передай три бутылки водки и жратвы. Девчонку выводи вместе с моим человеком…
А потом, вспомнив про амнезию, пытаюсь понять кто же я такой, как выгляжу. Но нет в Столыпине окон и нет у этапируемых зеков зеркал. Даже прядки от ремня, способной отразить лицо, у них нет, ибо ремни отбирают, как и шнурки.