— Пирожки с чем? — почему-то спросил Рябинин.
— С мясом, с яблоками… Были с повидлом.
— А с капустой были?
— Нет, с капустой не было, — с сожалением ответила она, серьезно полагая, что все это имеет значение для следствия.
Он уже знал, как она училась в школе: аккуратно и серьезно, с выражением читала стихи, плакала от полученной тройки и с седьмого класса знала, в какой пойдет институт. Но все это не имело отношения к допросу.
— На чемодане вашего адреса не было написано или наклеено?
— Нет.
— А в чемодане были какие-нибудь документы с вашим адресом и фамилией родителей?
— Нет, — подумала она.
— Кто сидел с вами рядом?
— Пожилой мужчина, приличный такой…
— Вы с ним познакомились, поговорили?
— Ну что вы… Он же старый.
— Да, что с ним разговаривать, — согласился Рябинин. — Может, вы с молодым перебросились словами?
— Ни с кем я не перебрасывалась. Лету всего четыре часа.
Он знал, как она училась в институте, — не училась, а овладевала знаниями. Не пропустила ни одной лекции. Вовремя обедала. Делала удивительно чистые чертежи и носила их в тубусе. И ни разу не уступила места в трамвае женщине, не старушке, а усталой женщине с чулочной фабрики — сидела, уложив изящный тубусик на великолепных хрустящих коленках, обтянутых кремовыми чулками с той самой фабрики, на которой работала усталая женщина…
Но следствия это не касалось.
— Прилетели. Дальше что?
— Села в троллейбус и приехала к дяде.
— А кто у вас дядя?
— Оперный певец Колесов, — ответила Кузнецова, и теперь Рябинин увидел в ее глазах, схваченных по краям черной краской, как опалубкой, искреннее любопытство, — она предвкушала эффект от этого сообщения.
— Ого! — радостно воскликнул Рябинин. — И хорошо поет?
— У него баритон.
— Небось громко?
— Еще бы. На весь театр.
На кой черт придумывают тесты! Да привели бы этих проверяемых к нему на допрос… Он уже может сообщить начальнику Кузнецовой, как она работает и что будет с ней дальше. Ничего не будет, кроме тихой карьеры. Нет, не той, из-за которой не спят по ночам, не едят по дням и целиком уходят в пламя творчества, как дрова в золу. Это будет карьера спокойная, от института до пенсии, с хлопотами о прибавке, с намеками о премии и с завистью к тем, которые горят по ночам.
Но все это не касалось следствия.
— В троллейбусе вы тоже ни с кем не знакомились?
— Совершенно ни с кем.
— А у вас в городе знакомых нет?
— Кроме дяди, абсолютно никого.
— И вы никуда ни к кому не заходили?
— Прямо из аэропорта к дяде.
— А как узнали про телеграмму и деньги?
— Мама сначала выслала сто рублей, а потом позвонила дяде. Стала его упрекать, почему он не дал денег.
— А если бы от вашего имени попросили двести рублей? — просто так поинтересовался Рябинин.
— Конечно бы прислали… Разве дело в деньгах? — слегка брезгливо спросила Кузнецова.
— А в чем? — вздохнул он.
И вспомнил, как на первом курсе, еще до перехода на заочное отделение, устроился на полставки истопником. Таскал до пятого этажа связки дров, огромные, как тюки с хлопком. Вспомнил, как однажды всю ночь разгружал вагоны с картошкой, носил какие-то шпалы, а потом широченные ящики и был похож на муравья, который поднимает груз больше своего собственного веса.
— Ну, а эта Васина Мария Владимировна вам знакома?
— Впервые узнала о такой из телеграммы.
— Как же так? Никто вас не знает, ни с кем вы не знакомились, адреса домашнего никому не давали… Но кто-то его здесь знает…
— Я и сама не понимаю, — сказала она и пожала плечами. — Но вы-то должны знать.
Вот оно, мелькнуло то, что Рябинин угадывал давно и все думал, почему оно не проявляется, — барственная привычка потребителя, которому должен весь мир.
— Я-то должен. Но я не знаю.
— Как же так? — подозрительно спросила она. — У вас должны быть разные способы.
— Способы у нас разные, это верно. А вот кто украл ваши деньги, я пока не знаю. А вы все знаете?
— У меня высшее образование, — опять пожала она плечами. — Мои знания на уровне современной науки.
— Скажите, — вдруг спросил Рябинин, — у вас было в жизни… какое-нибудь горе?
Она помолчала, вспоминая его, как будто горе надо вспоминать, а не сидит оно в памяти вечно. Кузнецова хотела ответить на этот вопрос — думала, что следователь тонко подбирается к преступнику.
— Нет, мне же всего двадцать три.