Бородка, которого успокоила и подбодрила речь секретаря обкома, в заключительном слове действительно пообещал «сделать все выводы». Однако свой страх перед голосованием он обнаружил на совещании представителей делегаций, где предварительно обсуждали кандидатуры будущих членов райкома. Неожиданно Полоз, загремев костылями, предложил включить в список Лемяшевича.
Внешнее спокойствие изменило Бородке, он подскочил к самому краю сцены, наклонился над Полозом, сидевшим в первом ряду.
— Вместо кого? — Он протянул руку со списком и потряс им над головой у Полоза. — Нет, вы скажите — кого вычеркнуть? Кого? Нам нужно сорок пять, и у нас есть сорок пять. Кого вычеркнуть?
— Никого не нужно вычеркивать. Голосование покажет. Я предлагаю своего кандидата — Лемяшевича и, если надо, докажу, что он достоин.
— Не разводите вы анархии со своим Лемяшевичем!
— А вы поставьте на голосование! — спокойно и твердо требовал Полоз.
Его смелость и уверенность — на это до сих пор ещё никто не решался — и испугали и возмутили Бородку. Он начинал терять самообладание. Опасаясь, что Бородка наделает глупостей, и понимая его страх перед лишним человеком в списке, Малашенко пришел ему на помощь.
— Погодите. Товарищ Полоз должен понять… От вас — Волотович и ещё два человека из МТС. Лемяшевич безусловно достоин быть членом райкома, но нельзя же, товарищи, чтобы половина состава райкома была из Криниц.
Довод был убедительный, его сразу все поддержали.
— Из нашего колхоза нет ни одного.
— У нас никого из сельсовета, и мы молчим.
Полоз, обведя всех хитрым взглядом, снял свое предложение.
И голосование показало…
Председатель счетной комиссии — главный бухгалтер банка Цирюльников, низенький, толстый, неизменно жизнерадостный человек (его на каждой конференции выбирали в счетную комиссию), — на этот раз вышел на трибуну без привычно веселой улыбки, какой-то растерянный, даже как будто испуганный. Зал сразу затих и насторожился, чувствуя, что произошло что-то чрезвычайное.
Голос Цирюльникова звучал хрипло, пока он читал протокол номер один — о распределении обязанностей между членами комиссии.
— Выпей воды! — крикнули ему.
Он послушно выпил полный стакан воды.
— …Анипка: за — сто тридцать семь, против — пять. Богданов: за — сто сорок два, против — нуль. Бородка… — Цирюльников как бы задохнулся и испуганно глянул в сторону президиума, — за — шестьдесят четыре, против — семьдесят восемь…
Он остановился. В зале кто-то ахнул, кто-то засмеялся. Бородка тяжело встал, мрачно посмотрел куда-то в задние ряды, где было темновато и дымно, глухо сказал! — Ну, спасибо…
И, по-стариковски ссутулясь, пошел со сцены. Малашенко окликнул: — Артём Захарович! Бородка не оглянулся.
29
Он остановился на знакомом крыльце, запорошенном снегом, — крыльцо выходило прямо на улицу. Вокруг было темно, тихо и пусто: ночь перевалила на вторую половину. Деревня спала. Спали и в доме. Только ветер тонко звенел голыми, обледеневшими ветвями старой ивы под окном, кидал пригоршни сухого снега, гнал по улице снежные коемы, наметая сугробы у плетней и колодцев.
Человек, которому уже стукнуло сорок, вдруг почувствовал, что очень волнуется, сердце бьется так, что удары его больно отдаются в висках. Волнуется, как юноша, пришедший на первое в жизни свидание. Нет, это волнение другое: в нем преобладает страх, как перед приговором. Он не мог решиться постучать, как не раз стучал в эти двери раньше. Он и в самом деле не был здесь больше двух месяцев, и ему после всего, что случилось сегодня на конференции, становилось страшно от мысли, что и здесь его встретят не так, как жаждет его душа.
Он перчаткой сбил снег с сапог, вытер платком мокрое лицо, все время оглядываясь — хоть бы никто, припозднившись, не прошел и не увидел его на этом крыльце!
Наконец он постучал, и от этого нерешительного стука у него ещё сильнее забилось сердце. Хлопнула дверь из комнаты в сени, и голос, старушечий, совершенно незнакомый, спросил:
— Кто там?
Бородка вздрогнул: «Что ещё за новости? Откуда тут взялась эта старуха?» Он не ответил, и голос повторил:
— Кто там?
«Может быть, Марина взяла какую-нибудь старушку, чтоб не оставаться одной. Боязно». Он спросил:
— Марина Остаповна дома?
В ответ щелкнула задвижка, дверь отворилась, в темных сенях мелькнула белая фигура. Он вошел вслед за ней в комнату, чиркнул спичкой. В той половине хаты, которая служила раньше кухней и где стоял один только стол, теперь прежде всего ему бросилась в глаза кровать и на ней две всклокоченные головы — женщины и девочки. Незнакомая женщина посмотрела на него и сразу натянула одеяло на голову, спряталась, как бы испугавшись, что её узнают. Почувствовав присутствие ещё одного человека, он повернулся. Кто-то, вздыхая, умащивался на лежанке, должно быть та самая старуха, которая ему отворила, но спичка погасла, и Бородка не разглядел её.
Он прошел на чистую половину, прошел осторожно и так же осторожно зажег другую спичку, Тут все знакомо, все так, как было. Он увидел Марину, Она спала, красивая и желанная; пышные волосы рассыпались по подушке, поверх одеяла лежала голая рука. Она проснулась, когда он чиркнул ещё одной спичкой. Открыла глаза, взглянула без удивления и радости, спокойно и равнодушно, как будто он вышел из этой комнаты час назад, сказала:
— Ты, Артём?
— Где лампа? — не здороваясь, спросил он.
— Там, на кухне. — И вдруг она спохватилась — Погоди, я сама. Там люди.
Она соскочила на пол в одной короткой сорочке, неслышно проскользнула мимо него, и через минуту он почувствовал запах керосина, потом увидел, как её фигура проплыла к столу.
Когда он зажег лампу, она сидела на постели, укрыв ноги одеялом и кутаясь в большой шерстяной платок.
— Что за люди?
— А это та самая учительница… Сухова. Я решила их пустить. Снимать им трудно — трое их. А она — женщина тихая, и, главное, девчушка у неё забавная такая. — Лицо Марины Остаповны осветилось радостью, но она взглянула на Бородку и, встревоженная, спросила: — Что случилось, Артём?
Он подошел к кровати, тень от него упала на Марину и, огромная, заколыхалась на стене. Он сделал движение, будто хотел обнять её, но не обнял и снова прошелся по комнате, плотнее прикрыл дверь.
— Что ж, это даже лучше… Квартира нам больше не нужна. Уезжаем.
— Куда уезжаем?
— Куда? — Он на миг смешался, так как не думал, куда можно уехать. — Найдем место… Проживём!
— Нет, ты скажи — что стряслось?
Бородка снова остановился возле кровати, и лицо его так исказилось от боли и злобы, что Марина испугалась.
— Что стряслось? Меня прокатили… Не выбрали… Вот что стряслось… Это — благодарность за то, что я шесть лет, не зная ни дня ни ночи, работал как вол… И вот — пожалуйста… Достаточно было выступить какому-то Волотовичу, который сделал красивый жест — пошёл в колхоз… Достаточно было этому старому демагогу сгруппировать вокруг себя разных Лемяшевичей, и они всё повернули, как им вздумалось! Демократия! Нет! Это не демократия, это — анархия. Плохо они понимают демократию! И Малашенко — дрянь. Старый друг, называется! Карьерист!..
Пока он ходил по комнате и злобным полушепотом высказывал свое возмущение, Марина Остаповна молчала. Обхватив руками колени, прикрытые одеялом, она оперлась на них подбородком и, казалось, не слушала, что говорит Бородка, а думала о чем-то своем.
Когда он наконец остановился и замолчал, она сказала тихо, как бы отвечая самой себе:
— Никуда я больше не поеду!
Бородка шагнул к постели, сдернул платок и сжал холодными пальцами её горячие голые плечи.
— Марина! Я летел к тебе среди ночи. Ты единственный родной мне человек. И ты должна понять… Наконец, все это и заварилось из-за тебя.
Она спокойно сняла его руки со своих плеч и, качая головой, тихо, но твердо повторила:
— Я не поеду, Артём.
Он устало присел на кровать, закрыл лицо руками.