— Все это время я думала, что знаю тебя, — сказала Джезебел. — Считала тебя хорошим мальчиком. Думала, что воспитала тебя правильно.
— Вы знаете! Я хороший! Вы воспитали! — начал он возражать, нарочно отвечая на каждое обвинение, но не успел открыть рот, как его заглушили вопли матери.
— Хороший мальчик не хранит под матрацем такую мерзость. Это отвратительно! Ты видел эти журналы? — спросила она мужа, который сконфуженно покачал головой, а затем взял один и внимательно пролистал: с каждой страницей, по мере приближения к концу, волнение у него на лице сменялось все большим разочарованием.
— Мне интересно, — защищался Хоули. — Это наука. Очень познавательно.
— Это мерзость, — настаивала она. — Зачем тратить деньги на подобный вредоносный хлам?
— Я читал там статьи, — отвечал он, обороняясь и чуть-чуть повысив голос. — Меня интересует человеческий организм…
— Хоули! Только не в моем доме!
— Сотворение мира. Наша природа.
Джезебел яростно затрясла головой и, выхватив у мужа из рук журнал, швырнула его в огонь, а затем железной кочергой зарыла в горящие угли.
— Мама, нет! — закричал Хоули, когда она протянула руку за следующим журналом, потом еще за одним — и так далее.
— Для твоего же блага, — сказала она, видя, как мерцают и обугливаются в камине годы его учения. — Лучше пусть эти страницы сгорят здесь и сейчас, чем ты будешь вечно жариться в Адском пламени. Я не смогла бы жить на свете, зная, что ты обречен на вечные муки Преисподней.
— Это смешно, — презрительно закричал Хоули: он впервые повысил голос в этом доме. Оба родителя в изумлении посмотрели в его багровое лицо и осатаневшие от злости глаза. — Просто смешно! — повторил он. — Я без ума от этих журналов. Неужели вы не понимаете, что я хочу стать ученым?
— Ученым? — удивленно вскрикнула Джезебел. — Наука — дьявольское изобретение и больше ничего. Разве этому я тебя учила?
— Мне все равно — я так хочу, — воскликнул Хоули: ее невежество было ему отвратительно. И, глядя, как в огне очага исчезают журналы, он нашел слова, чтобы выразить свое предназначение на земле: — Я собираюсь изучать медицину, — сказал он родителям. — Стану великим ученым. — Он подался вперед — к матери, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы в страхе не отступить назад. — Возможно, таков Божий замысел, — тихо добавил он.
Джезебел прикрыла рукой рот, словно он только что произнес слова, которые несли погибель всем, кто их слышал.
— Прекрасный Божий замысел, Хоули, — смущенно поправил Сэмюэл, возможно, слегка пьяный.
После двадцать первого года в жизни Хоули наступила череда перемен. К ужасу матери и удивлению отца, молодой человек начал самоутверждаться, больше не позволяя Джезебел указывать ему, как жить. Рискуя нарваться на ее упреки, но не желая просить у нее разрешения, Хоули продолжал покупать «Американский ученый», но теперь отвел для журналов почетное место наверху комода, чтобы каждому случайному посетителю сразу была видна его испорченность. К ним добавились ежеквартальные выпуски «Американского журнала медицины человека», а также «Двухмесячное обозрение практикующего врача» с научными трудами, в которых проводился углубленный анализ состояния естественных наук в Соединенных Штатах, недоступный большинству неспециалистов. Однако сложные статьи и диаграммы приводили молодого Криппена в восторг, убеждая в том, что именно к этой жизни он так настойчиво стремился. Журналы спасало то, что юноша вытащил их из-под матраца и добровольно демонстрировал, поэтому Джезебел должна была хорошо подумать, прежде чем предать свежую пачку огню.
Хоули подал заявление на медицинский факультет Мичиганского университета, но, лишь получив рекламный буклет, понял, что в подобных учреждениях ценилось не столько желание потенциального студента учиться, сколько его возможность платить за учебу. Чтобы стать доктором, нужно было пройти четырехлетние курсы по цене более пятисот долларов в год. Со времени окончания школы Хоули работал приказчиком в бакалейной лавке отца, однако до сих зарабатывал не больше трех долларов в неделю, к тому же третью часть был вынужден отдавать матери в уплату за питание. Ни при каких обстоятельствах юноша не мог позволить себе учебу.
— Вы должны понять, — однажды вечером сказал он родителям, объясняя свою дилемму, — для меня важнее всего на свете — стать врачом. Мне кажется, это моя судьба, мое жизненное призвание.