Девчонка держала цветочки в горсти перед собой, протягивая Ивару:
— Как ты… это смог?..
Цветы бежали между пальцами. Подвенечное платье на груди и коленях было насквозь мокрое.
Князь потянул жену на солнце, ее короткая, рыжая, как солнышко, коса прыгала за спиной, норовила запутаться в ветках. Майка была немножко похожа на ведьму, только этому почему-то никто не смеялся.
…Когда супруги выехали из рощи, солнце уже поднялось высоко, припекало. Платье на Майке высохло, но на ткани остались огорчительные буро-зеленые пятна. И ландыши засохли. Девчонка проголодалась и хотела домой, но кони, не спрашивая ее, выбирали дорогу и свернули вовсе не к Настангу — в светлый березовый край, разбавленный рябинками и лещиной — любимым прибежищем белок. В траве под березами цвел ярушник. Над ним звенели пчелы. И звон этот стал сильнее, когда роща расступилась перед холмом — дерзко синим от синюхи, похожей на наконечники копий в сине-розовых мохнатых соцветиях. Ивар привязал коней к березе, подхватил Майку на руки и понес наверх. Она сперва пищала и пыталась бить мужа по спине кулаками, но вскоре повисла, будто одеяло, у него на плече, созерцая темно-синюю полосу раздвинутой травы и мелкие цветочки, осыпающие пыльцой ноговицы Ивара.
На вершине холма, рядом с сосенкой — девочкой-подростком, — чьи лапки украшали сухие веночки и выцветшие ленточки, князь поставил Майку на землю. Повел рукой:
— Все это твое. Наше. Смотри!
Перед ними распахивался простор. Многоцветная зелень лесов, поля в сизой дымке, голубоватые дали; крохотные, словно игрушечные домики в обрамлении высоких тополей; зеркала воды, далеко-далеко светлые стены и черепичные крыши столицы, и над всем этим просторное чистое небо с золотым колесом солнца в зените. Голова у Майки закружилась, и она схватилась за руку Ивара. Поймала зелень его глаз — мягкую, как отблеск изумрудной княжеской гривны в распахнутом вороте.
Внизу хрупали травой, звякали уздечками ленивые кони. Фыркали нежными ноздрями. Майка чуть не кубарем скатилась к ним. Ивар подсадил княгиню в седло. Она зажмурилась от слепящего солнца, подставляя лицо лучам. И удивилась странной тишине. Птицы замолкли.
Майка пригнулась, до боли в руках сжимая поводья. Вздох вырвался из приоткрытого рта. Наставив копья, на девчонку пялились из седел крыжаки: грязно-белые сагумы со знаком «тау» поверх кольчуг; округлые хауберки до бровей; латные рукавицы; железные пластины на юфтевых сапогах… Лещина качнулась, пропуская еще одного всадника — сутулого мальчика в монашеском балахоне. Мальчик отбросил капюшон за плечи:
— Бра-ат… Какая у тебя княгиня… Не ждал? Думал, что я умерла, верно?
Князь повернул голову к Майке, чуть заметно кивнул. Дать коням шенкелей — славные, перепрыгнут… Не удержится девчонка, нет.
Озарило мгновенно. Ивар поднес ладони ко рту. Волчий вой огласил поляну. Такой, что мороз по хребту.
Кони шарахались, вставали дыбом, путались стременами, выбрасывая всадников. Кольцо врагов распалось. Серый в яблоках Ветер понес сквозь хлещущие кусты. Майка судорожно вцепилась в гриву. Вороной Сокол дал свечку, Ивар окоротил его коленями — недаром лучшие наездники Кястутиса ходили у него в учителях. Вырвал пистолеты из-за пояса, саданул в спутанный клубок крыжаков и коней, и со свистом выдернул из ножен меч.
Клинки стучали среди зеленого орешника.
Князю прострелили плечо, пикой пробили грудь жеребцу. Тот завалился на бок. Ивар успел вскочить и отправил к Адаму на пиво еще двоих, когда ременная петля натуго затянулась на шее.
Сестра, ступив на чью-то подобострастную спину, сошла с коня.
— Зря… Дуру твою… переймут!
Не догнали. Привели взмыленную хромающую лошадь. Майка исчезла.
…Девчонка судорожно вцепилась в жесткий волос, приникла к вытянутой конской шее, зажмурилась. Ветки хлестали в лицо, цепляли платье, рвали волосы; земля хрустела и гремела под конскими подковами. Наконец Майку повело, пальцы разжались, и упругие объятия ежевичника и малины приняли обмякшее тело. Дух выбило напрочь. А серый в яблоках Ветер проломился между стволами и исчез.
Майка пролежала в кустах достаточно долго, тело ныло от скачки и лесной сырости. Небо над деревьями затянули тучи, брызгал холодный мелкий дождь. И внизу, у корней, было почти темно. Хватаясь за колючие ветки, глотая слезы, девчонка поднялась на ноги. Хромая, побрела наугад, надеясь вернуться к холму. Болели синяки и царапины. И слезы против желания Майки безостановочно бежали по щекам.
Девушку занесло в болото, ноги вязли в тине, каблуки парадных туфелек подворачивались на кочках и в переплетениях белоуса и осоки. Майка разулась, но так стало только хуже. Пришлось остановиться и обмотать ступни оборванным куском подола, а еще одним замотать волосы, спасая их от цепляющихся веток. Но самую сильную боль причиняло Кольцо, раскаленным углем прижигая руку. Майка в который раз пробовала содрать его пальцами и даже зубами, но лишь раскровянила губы о колючие витки серебра.
Кое-как девчонка выбралась на сухое и присела передохнуть, но Кольцо укололо палец, понуждая двигаться. Майка, спотыкаясь, побрела дальше, в разорванных обмотках, оставляя за собой кровавый след, не в силах понять, что реликвия Консаты брутально и просто указывает дорогу. Инстинктивно избегая боли, девушка все же дошла до знакомого орешника, раздвинула ветки — медленно, как сонная — и дальше не сделала ни шагу… Фреска из Архикафедрального собора застыла перед глазами.
— Зря…
Гражина склонилась, интимно мазнув брата губами по щеке.
— Иуда…
— Да-а?..
Лицо монахини исказилось — как лужа, в которую бросили камень.
— Уж не считаешь ли ты себя Спасом? Ну! Молись своему площадному богу или себе самому! Помощь будет кстати!
Ивар шевельнул руками, и крыжак натянул ремень. Гражина же указала рукой на поросший синюхой холм:
— Красота! Ну, чем не Воздыхальница? Проповедуй с креста и воскресни через сорок дней… или сколько там положено. Если сумеешь.
Монахиня вскинула голову. Губы ее смеялись.
— Но я не Ингевор. Я позабочусь, чтобы ты не воскрес. Тем более, тут нет ни этого… придурковатого банерета… дона Боларда. Ни Рошаля. Ни твоей княгини.
Гражина по-птичьи склонила голову к плечу, словно сочувствовала или оценивала обстоятельства, в каких консул оказался.
— Зато у меня, брат… у меня есть для тебя подарок.
Она сходила к седельной суме и вернулась с тремя восьмидюймовыми гвоздями, покатала на ладони ржавые острия.
— От твоих щедрот, брат…
Улыбка сделалась мечтательной и циничной.
— Гвозди из моего гроба. У нас с тобой есть скверная привычка воскресать. Этим мы и похожи. Верно? А я хорошо буду смотреться в трауре. Ты же по мне траур не носил?
Ивар молчал.
— Зазорно говорить с простой монахиней? — Гражина пожала острыми плечами. — Ну, я не обижаюсь. Ты всегда поступал по-своему.
И дала спутникам знак начинать.
Девочке-сосенке отсекли лапки, обрубили верхушку и, притащив из леса неструганое бревно, привязали с коней поперек. Сизые лапки валялись под крестом, трущились под копытами. Древесные раны плыли смолой. Запах смолы, цветов, крови, наползающего дождя…
Гражина сорвала с шеи Ивара княжескую гривну, оскалившись, стиснула в ладони, поднесла к глазам, наблюдая сияние смарагдов. Его самого подтянули на веревках к перекладине, прикрутили лодыжки и запястья и гвоздями из сестрина гроба приколотили к кресту. Князь закричал. Сапоги сразу наполнились кровью, кровь тяжело поползла по ладоням. Гражина, щурясь, снизу вверх глядела на Ивара:
— Ну, давай, проповедуй, боже…
На горизонте клубились тучи, но незамутненное солнце над головою жгло. На раны слетелись мухи и оводы, кружили с настойчивым жужжанием, копошились, облепив тело. Кожа лопалась, шла пузырями, сочилась кровью. Ивар все чаще терял сознание, и потому крыжаки, мешая ему забыться, то выплескивали в лицо воду, то лениво тыкали тупой стороной копья. День вяло тянулся к вечеру. Брызнул «слепой» дождик. И тогда князь, казалось, умерший уже, дернулся, подставляя острым каплям распухшее лицо.