— Анна, — говорит, наконец, Джон, но не так, будто она пришла совсем неожиданно. Пара костей лежит у него на ладони, он, казалось, ждет ее совета — какой ход сделать в игре. Она видит, во что они играют — не в шахматы, как она ожидала, а в «Змею и Лестницу». Почти смешно: увидеть их здесь, играющих в простую старую игру на старой вытертой доске. Один выигрывает. Один ждет на голове змеи.
— Я не хотела… — начинает Анна, не зная даже, чего не хотела, но Мюриет заглушает ее, кричит громко и горестно:
— Я не говорила ей, она сама знала! Я не приводила ее, — кричит она, игнорируя тот факт, что стоит рядом с Анной и сама теперь прячется за нее, обхватив руками за талию. Молчит только Натан. Он поднимается на ноги, безмолвный, бледный как смерть, встает перед Джоном, загораживая его собою.
Проходит целая секунда, затишье, и Анна чувствует, как потерянный кусочек пазла ложится на свое место. Это происходит в тот миг, когда Анна стоит у двери, а они еще не видят ее. Она замечает, как Джон смотрит на сына. Он ждет, пока мальчик сделает ход, Джон заранее знает, какой, и картинка — будто остаточное свечение. В игре с таким обилием случайностей и невеликим умением это не лучший ход, думает Анна, этим не стоит гордиться дольше секунды, но все-таки во взгляде Джона гордость за сына. Гордость, жалость и любовь, и Анна совершенно неожиданно понимает, ради кого Джон Лоу богат. Деньги спрятаны под именем сына, потому что они всегда предназначались сыну.
А потом все говорят разом.
— Все в порядке, — Мюриет Натану, — она не сделает ничего плохого, — и Анна тоже пытается что-то сказать — что-то дурацкое, вроде Привет, — мужчине, который встает, примирительно повторяя ее имя, а она не слышит его, только видит — Анна, точно улыбка. Но голос Натана обрывает их всех.
— Вы ничего не знаете! Вы не знаете, не знаете!
Декламация, детская дразнилка, издевка, торжество и страх. Анна смотрит на Джона, тот испуганно поворачивается к сыну.
— Зачем вы здесь? Зачем вы пришли? — Издевка и ярость. — Вы нам тут не нужны…
— Натан! — говорит Джон. — Хватит. — Но Натан глядит на него — вдвое ниже, разъяренный вдвое сильнее.
— Не надо было ей приходить.
— Анне? Это еще почему?
— Она тебе не друг!
— Но ты знал, что ее пригласили, разве не так? Ты ведь, кажется, говорил… — И затем глаза его проясняются: — Так вот почему мы тут так долго ошивались, игнорируя наших гостей? Из-за Анны? — Его смех, уязвленное молчание сына. — И мы прятались от налогового инспектора?
— Тебе нельзя с ней разговаривать.
— Можно. Я ее пригласил.
— Зачем?
— Потому что она мне нравится. И я разговариваю с теми, кто мне нравится. — Он скрипит зубами, обуздывая гнев, слышен акцент. Как жестоки мы бываем с детьми, думает Анна. Как добры они к нам. — Она мой гость, Натан. Ты сделаешь мне одолжение, и будешь вести себя любезно.
— Она не гость! — кричит Натан. — Какой она гость, если она тебе даже не друг…— Но голос его срывается. Глаза тоскливые. Он выглядит так, будто его наказали и он не понимает, за что, думает Анна и чувствует, как Мюриет разжимает руки.
— Пойдем, Нат.
— Что?
— Нам нужно уйти.
— Зачем? Нет.
— Пойдем.
— Ты не понимаешь…
— Она не плохая, — шепчет Мюриет. — На самом деле не плохая. — И Натан смотрит на Джона, будто ищет путеводную нить или просит совета.
— Идите, — говорит Джон, на сей раз тихо.
— Она тебе не друг, — повторяет Натан в третий раз, как побежденный, больше не глядя на отца, и когда Натан уходит и Мюриет плетется следом, к Анне из прошлого возвращается голос Джона: Вы мой враг, Анна, как вы думаете?
Они ждут, пока дети выйдут. Дверь остается приоткрытой. Какой-то акустический каприз доносит звуки пианино, откуда-то издалека. Кто-то играет Рахманинова, напыщенно, важничая. Сплошь руки, сердца ноль, сказал бы отец Анны, хотя такая музыка всегда нравилась ее матери. Может, это играет Аннели, думает она.
— Я не знал, придете ли вы, — говорит Джон, неожиданно смущаясь. Он стоит там, где оставили его дети, глядя на дверь, будто не знает, куда себя деть. — Я надеялся. Но когда я не получил от вас…
— Ну, — говорит Анна, — вот, я здесь. — Вряд ли он лжет, думает она, но как бы там ни было, он не вполне честен: она подозревает, что Джон не просто надеялся увидеть ее. Он был настолько уверен, что поставил деньги — если можно верить Теренсу Катлеру, а ему верить нельзя, хотя он не единственный, в чьих словах стоит сомневаться. Она содрогается. Не от мыслей о Джоне или Теренсе, а от вкрадчивого всепроникающего обмана.
Поднимает глаза и встречает его внимательный взгляд. Он изучает ее лицо — как всегда — напряженно, будто может разглядеть в ней что-то неизвестное ей самой, и она отводит глаза, как всегда, — так ей мерещится. Комната больше, чем кажется, судя по эху; границы склада теряются в тени, пыль смягчает ландшафт развалин.
— Я здесь, — повторяет она. — Но где же я? — И он смеется, проследив за ее взглядом.
— По правде говоря, я сам не знаю. Я здесь довольно давно не был. Я бы отважился предположить, что это место, куда попадают подарки.
— Подарки?
— От людей — ну, знаете. От корпораций. Правительств. И всякие веши, которые Аннели для нас покупает. Она покупала кучу вещей, когда мы только поженились. Теперь меньше. — Его лицо слегка осунулось. Он поворачивается к ней. — Я рад, что вы пришли. Я думал о вас. Как вы?
— Прекрасно. — Она обходит коробку, на которой он сидел с сыном.
— Хорошо. — Ему уже снова не терпится поговорить. — Хорошо. Я хотел вам сказать, что мне звонили.
— Что?
— Послание. От вашей матери.
— А. — Она садится, вытягивает ноги. Усталость наваливается на нее, будто вечер уже затянулся до глубокой ночи. На мгновение, как дежа вю, у нее опять возникает чувство, что она посторонняя в чужом месте со странными законами.
Как путешественник в старых историях, подумала она. Попавший к феям. Несчастливый гость.
— Я не знала, что она собирается звонить. Она не говорила мне.
— Ничего. — Он медлит. — Она производит впечатление.
— Это один из способов ее описать, я полагаю.
— Вы очень разные.
— Спасибо.
— Я не имел в виду ничего такого. Вы сами это однажды сказали. — Он опять мнется. — Она сказала, у вас есть для меня письмо?
— Она так сказала?
— Что-то насчет вашей сестры и кредита.
— Я не хочу брать ваши деньги, — тихо говорит она, будто себе самой.
— Вы уверены?
— Да.
— На самом деле, это не проблема, — страстно, торопясь, прощая ей обиду, — не нужно сейчас ничего говорить, я буду рад, мне это ничего не стоит…
— Я не хочу ваших денег, Джон.
— Хорошо, — говорит он и обрывает себя. — Ладно.
Молчание висит между ними, густое, как пыль, и она уже еле выдерживает его, и тогда первым его нарушает Джон.
— Все это много для меня значило. — Он снова улыбается, уже не ей, а вещам вокруг, чертогам и башням из коробок. — И для Натана тоже. Всего побольше, вот чего он хочет. Он никогда ни в чем не нуждался, но все равно вечно беспокоится. Все становится ничем. — Вновь выжидательная пауза, напряженная, он уже отыскивает предлог нарушить ее снова. — Даже будь я на десять лет моложе, не поверил бы, что вы можете отказаться от такого предложения.