— Не пойду, — ватно ответила Шанелька, — обещаю. У меня язык заплетается. Я поспала бы.
— А жратки?
Шанелька закрыла глаза и помотала головой, перекатывая ее по гальке.
— Не могу. Никаких нет сил.
— Вампир — он и есть вампир, — проворчала Крис, — а самое обидное, Нелечкин, что ты его сегодня отлично накормила. Сейчас ходит там павлином, перед своей Светочкой, будто шампанского бахнул. И не будет тебе покоя, пока совсем не отклеишься.
— Погодь. Даже если мы судиться будем. Или подеремся?..
— Да. Любые с ним контакты его кормят, а тебя высасывают. Имей это в виду и отдохни, и потом ка-ак подкормись каким эдиком. Или жориком с сирожей. От них не убудет, вон прыгают, лоси подводные.
Шанелька не отвечала, с благодарностью закрывая глаза и лежа тихо-тихо. Настолько слабая, что не могла даже думать. Даже обижаться или переживать, и радоваться эдикам, а еще тому, что по нечаянности отбрила Костика, наступив на любимую мозоль. Не мозоль, сказала бы остроязыкая Крис, а, гм, понимаешь, да, на что. Успею, все успею после, думала расплывчато, сама расплываясь, растекаясь и разлетаясь под легкими порывами теплого ветерка, успею упасть в стыд и горестное изумление, успею испытать бешенство, успею сделать назло и сделать просто так. Жизнь подождет. Можно вообще ее отодвинуть. На потом. Или насовсем.
Но — роза.
Эта мысль была четкой, ясно очерченной, как очерчены в электрическом свете черные лепестки, мерцающие пыльцой, сказочно золотистой, будто кто-то пришел и осторожно напудрил нежные плоскости. Одна ясная мысль среди зыбких колеблющихся теней. Я не показала Крис самую лучшую розу. Значит, нельзя отодвигать жизнь насовсем. Или надолго.
Глава 19
Вечером в корпусе было ожидаемо шумно и истерически весело. Гремела музыка из актового зала, Шанелька отметила, пробираясь со штативом и фотокамерой мимо гитаристов, бандуристов и всяких дудочников, очень неплохая, какой-то неформальный заводной рок-н-ролл. В холлах на диванчиках витийствовали мужчины, то лысые, то бородатые, крепко в возрасте и крепко навеселе, окруженные девами и юношами, опять же с инструментами. Двери в сторону парка без перерыва крутились, сверкая стеклянными плоскостями.
И там, в почти уже черной бархатной темноте, просвеченной огнями фонарей и яркими окнами, орали и шумели гости.
Где-то я такое же точно… слышала и видела…
Так думала Шанелька, идя вместе с Крис в темноту, на дальние пятна цветного света за ветками.
Да, литературная тусовка — ничем не отличалась, разве что вместо гитар и дудок посетители таскали с собой самоизданные книжки и выхватывали из карманов молескины — увековечить гениальное, пока не исчезло из памяти.
— Ой! Я еще вспомнила!
Они шли совсем одни, по узкой витой дорожке, звук шагов улетал под черные, резко пахнущие хвоей сосны — парк оказался слишком большим для народного веселья, оно осталось там, у входа в освещенный корпус.
— Когда я приезжала. Вечером, вот точно так же, и мы стояли на балконе, в номере своем. А внизу какой-то издатель устроил нам цирк. Он сначала кричал. Стоя. Потом бегал по клумбам. Потом ходил на четвереньках и пытался так двери преодолеть. Головой бился. Не вышло, и он остался снаружи. Стал кидать телефон, в нас. Не докинул и тот улетел в опунции. А издатель вытащил бумажник и стал оббрасываться купюрами. Обсыпаться, в общем. Я не сразу поняла, мы смотрели сверху, а девочки стали смеяться, мол, да кивни ты ему. Крис, это он мне, оказывается, деньги кидал. Манил. Я там самая была лохматая, он с косых глаз только башку блондинистую и разглядел. Пытался меня закадрить.
— Вишь, какая востребованная, товарищ библиотэкарь. Умчалась бы с богатым издателем на авто, вся обсыпанная деньгами. А ты — книжки, книжки.
— Тьфу на него, еще с четверенек поднимать. Утром сказали, он из номера телевизор выкинул, с балкона.
— Хороший поступок. Все телевизоры всегда нужно выкидывать. С балконов. А что же телефон?
— Так и лежал до утра. Никто за ним в колючки не полез, так что товарищ издатель утром, похмельный, лазил там, кололся и угнетался. Потом винился перед администрацией. За поведение.
— Какая насыщенная культурная жизнь.
— Угу. У библиотекарей. Мы пришли.
Сверху, с дорожки, поляна розария казалась чистым волшебством. Кусты мягко сияли от спрятанных в траве фонариков, сверкали на лепестках капли, отражая свет других, тех, что гирляндами висели в ветках деревьев. Издалека невнятно шумела музыка, слышались крики. А за листвой, где белела балюстрада с пузатыми столбиками, мерно накатывало море, гремело галькой. И стоя перед кустом, усыпанным черными, в золотой патине, крупными цветками, Шанелька думала, нажимая кнопочку уже послушной ей фотокамеры, когда-то вместо фонариков тут чадили факелы, рвали пламя вечерним бризом. А еще раньше — просто костры на берегу. Еще раньше — только звезды. Нас не было, а море было. Мы умрем, оно останется. Такие несложные, такие истинные мысли, они приобретают вес там, где вечность просто существует. Вот всегда так. Стоит морю мерно заговорить, и Шанелька думает о таком. О высоком. И это успокаивает. Бандана Костика уволакивается в далекую даль, становится крошечной, на маленькой голове, посаженной на маленькую фигурку. Да, больно. И грустно. И всяко плохо. Но море мерно говорит о других размерах, других шкалах и единицах, ставя этим все на свои места. Здорово, что они тут с Крис, и молчат, а не слушают ухаживаний, во время которых все вокруг, все вечное — небо в звездах, мерное море, молчаливые горы — все лишь инструмент для завлечения. Ходить, помахивая рукой, указывать на созвездия, декламировать стихи. Пока барышня внимает, раскрывши рот.