Щеки его побагровели, шея была мокрой от слез. Протянутые ему салфетки «Клинекс» мгновенно превращались в скомканные влажные шарики, которые он бросал на пол. Стоявшие вокруг полицейские невольно морщились, наблюдая за этим несчастным человечком, корчившимся на своем табурете, как уж на сковороде.
Комиссар Бьорн еще не прибыл, и они тем временем решили записать предварительный допрос на магнитофон. В те редкие мгновения, когда итальянец замолкал, слышался легкий шорох магнитофонной ленты. В комнате без окон, где клиенты хранили багаж, было душно, как в исповедальне.
В ходе драки, произошедшей вчера вечером, Фабио пришлось ударить разъяренную француженку, напавшую на его чемпионку. Жозетта и Адриана избили друг друга до крови. По мнению Фабио, ненависть француженки, несмотря на его извинения, не угасла. Рано утром, когда все обитатели отеля еще мирно спали, откуда-то раздался громкий крик, заставивший многих из них, в том числе итальянского тренера, пробудиться. Сочтя крик чем-то обычным для жителей этой проклятой бессолнечной страны, Фабио решил, раз уж проснулся, прогуляться в сторону кухни. Однако он заблудился в коридорах отеля, которые все были похожи один на другой, — Ma que miseria![7] — но в конце концов оказался у входа в сауну, где столкнулся с горничной, бледной, как привидение, которая выбежала оттуда, не удосужившись сказать ему ни слова. Дверь осталась приоткрытой, и он не смог противостоять собственному любопытству.
Сауна выглядела совершенно не так, как вчера: это было пустое холодное помещение. Войдя в зал, Фабио увидел опрокинутую печь и рассыпанные камни, а рядом — ведро с веревочной шваброй уборщицы. У низа стены он заметил широкий кровавый след, тянущийся к скамье, на которой лежала… — Miseria! — его Адриана!
Она лежала на спине, в совершенно непристойном виде — обнаженная, с широко раскинутыми ногами, одна из которых съехала на пол. Ступня была как-то неестественно вывернута, пальцы упирались в край водосточного желоба. Руки были вытянуты и соединены над головой, словно у балерины, исполняющей какой-то жуткий «данс-макабр».[8] На застывшем лице не было никакого особенного выражения, лишь губы были плотно сжаты. Длинные черные волосы, залитые кровью, слиплись в плотную жесткую массу, свисавшую с края скамейки. Вокруг головы виднелось множество мелких серых капелек: это были кусочки мозга вперемешку с осколками кости.
Едва лишь двери лифта разъехались в стороны, до Анжелы донеслись причитания Фабио. По тому, как он плакал, она сразу поняла, что дело серьезное. Словно стая потревоженных ос, мажоретки, все еще в пижамах, тревожно переговаривались, столпившись в холле. В этом любопытстве Анжела сразу уловила долю агрессивности и невольно шагнула назад, обратно в лифт. Однако полицейские вытолкнули ее в холл. Имир спустился по лестнице. Мрачный, он двигался огромными тяжелыми шагами, опустив голову. Увидев Анжелу, он выпрямился. Потом перед глазами Анжелы возникла уж и вовсе неправдоподобная сцена: ее крестница, Жозетта, сотрясалась от рыданий, а слева и справа от нее стояли два полицейских.
Перейдя дорогу, отделявшую отель от фьорда, Анжела и ее крестница погрузились в длинный серый глиссер с надписью POLITI на борту. Из-за стеклянных дверей отеля за ними наблюдало множество девушек. Анжела пристально вглядывалась в их лица: нет ли среди них Кристаль?..
Глиссер быстро заскользил по гладкому белому пространству. Вскоре Анжела уже почти не различала оставшийся позади отель — видела лишь бесформенную громаду, усеянную светящимися точками, и крошечные коробочки отдельных домов выше по склону. Казалось, что скоро все это будет полностью отдано во власть тусклой зимней белизны, что отсутствие дня повлечет за собой исчезновение ночи. Те, кто живут здесь, постоянно наблюдают вечное противостояние холода и жары, смену бесконечных ночей и озаренных незаходящим бледным солнцем дней. Каждая частичка света становится предвестницей грядущей победы дня, перед которым постепенно отступают сумерки.
Где-то в невозможной, запредельной дали Анжела разглядела крошечную фигуру Имира, одетого в длинную дубленку. Затем глиссер развернулся, и его фары осветили на секунду неподвижный, стиснутый льдом понтон. После этого пропеллер глухо взревел за решеткой своей клетки, позади глиссера взметнулось облако снежной пыли, и он понесся по заснеженной ледяной глади фьорда с таким завыванием, что все невольно вздрогнули.