Бьорн думал: «Проклятые жизни, которые мы все должны проживать… они ведут нас куда придется — и в результате заводят в никуда… проклятые жизни, которые сами находят себе смысл, когда мы его им не находим. Проклятая моя жизнь, забравшая счастье, которое сама же и принесла. Проклятая жизнь, сделавшая из меня Гулливера в том мире, где я чувствовал себя таким маленьким, которая приучила меня к унизительной зависимости… И вот вдруг у меня пропала эта зависимость, эта жажда. Во имя чего ты в один миг сделала меня самым трезвым из людей? Зачем требуешь от меня — я это чувствую, — чтобы я спас эту несчастную душу, которая каким-то образом проникла в приоткрытую дверь моих воспоминаний?»
Он небрежно оттолкнул картонную папку, лежавшую перед ним на столе, как если бы внутри не было ничего для него интересного. В папке лежал один лишь паспорт Анжелы.
— Небогатое досье, — не удержавшись, съязвила она.
— Вообще-то, мадемуазель, я приношу тебе извинения за… излишнее рвение моих коллег. Такая спешка совершенно неуместна, тут я с тобой согласен.
Ошеломленная французским языком комиссара, Анжела не могла понять, куда он клонит. Обычно ее спасало чувство юмора, и сейчас она подыскивала какой-то вариант высказывания, менее обидный, чем ее предыдущая фраза; но юмор, подобно любви и порывам страстей, разбивается о стену невозмутимости.
— Вы хорошо говорите по-французски, sjef.
Это произнесенное по-норвежски слово «шеф» не содержало в себе иронии — скорее было данью вежливости собеседнику, который дал понять, что пока находится на ее стороне.
— Ты убила эту девушку?
— Нет…
При мысли о том, что ее хотят связать с этой ужасной смертью, Анжела вновь почувствовала, что ее как будто парализовало. Холод и огромное расстояние, отделявшие ее от дома, лишили ее той привычной бесстрастности (по сути, сформировавшейся лишь от нехватки страстей), которую надежно защищали стены старого родительского дома, где по-прежнему ощущалось присутствие родителей. Она потеряла все ориентиры — в одну эту фразу полностью уложилось бы ее описание ее нынешнего состояния.
— Ты должна говорить правду. Ты убила эту девушку?
«Возьми себя в руки. Он, кажется, злится, несмотря на эту его нордическую улыбочку. Ты заставляешь его повторять дважды, а это не очень-то разумно». Этот монументальный коп то нравился ей, то не нравился.
Пытаясь успокоиться, Анжела лихорадочно размышляла: «Да, я паникую, это нормально… Эти проклятые фотки — вроде тех катастроф, которые каждый день видишь по ящику… ничего общего со смертью красотки Адрианы. При чем здесь это убийство? Какое оно имеет отношение ко мне? Меня просто послали в командировку, фотографировать… Фотографии — я — убийство… Не нравится мне такая цепочка. И фотографии они сделали никудышные. Я бы добавила красных оттенков в печать — вышло бы куда эффектнее!»
За спиной Бьорна задребезжал телефон — трясся он даже сильнее, чем звонил. Бьорн подался назад и снял трубку.
Последовал короткий обмен фразами с кем-то из соотечественников.
Внимание комиссара вновь сосредоточилось на Анжеле. Он что-то переспросил собеседника и осторожно положил трубку на рычаг. Все время разговора он сидел на самом краю стула. Внезапно он одним рывком поднялся:
— Это ваш переводчик, он же водитель автобуса. Имир.
Лицо Бьорна было абсолютно непроницаемым. Так, теперь ее ход… Имир… Значит, он «признался» Жозетте, что провел с ней ночь? Что ж, этот розыгрыш как нельзя кстати. С необыкновенной легкостью с языка Анжелы полилась ложь:
— Я сделала глупость, комиссар. Конечно, я предпочла бы, чтобы он об этом умолчал… Это получилось так спонтанно… Что теперь об этом подумают?.. Вы понимаете, о чем я?
— Понимаю.
Его глаза требовали более подробных объяснений.
— В самом деле, комиссар, после моего недолгого похода в сауну…
— С двух тридцати пяти до трех ночи. Ровно двадцать пять минут.
Анжела почувствовала, что краснеет.
— Я просто прошлась туда-обратно — только зря потеряла время. Сауна, очевидно, не работает по ночам. Так вот, после этого я вернулась к своему любовнику, и мы вместе провели остаток ночи. Вы знаете, что говорят о французских женщинах?..
— Моя жена была француженка…
Лицо комиссара стал еще более замкнутым. Словно какая-то маленькая неприметная дверца сама собой захлопнулась от сквозняка, вызванного одним-единственным, произнесенным на выдохе словом: глаголом в прошедшем времени. «Была».